Тамплиер проговорил:

— Я получил распоряжение Головной Обители тамплиеров. В Иерусалим необходимо послать троих наших рыцарей со свитой, всего десять человек. Вы отправитесь вместе. С тамплиерами ваши ночевки будут безопасны, господин Анселен.

— Тринадцать и два, и еще три, и десять — это же будет двадцать восемь человек, считая и меня! Я думаю, что придется доставать мой старинный стяг, раз пошли такие дела! Знамя да меч — вот и все, с чем возвратился мой отец из Святой Земли.

Он ликовал. Страхи, сомнения, мелкие слабости внезапно оставили его. Как только объявил он свое торжественное решение, все стало просто, но, увы, далеко не так, как казалось тогда!

Этот самый Ги де Реклоз, которого старая кормилица и вся челядь прочили Жанне в женихи, вскоре появился, но без свидетелей. Он был при параде: сапоги кордовской кожи со шпорами в руку толщиной вызолоченными в два слоя, алая мантия с галунами, накидка с горностаевым воротником и шляпа, опушенная тем же мехом. Он был надушен, манерен и завит до неприличия. Сквозь редкую бороденку просвечивал узкий подбородок, над верхней губой пробивались молоденькие усики, по краям заплетенные в смешные косички. Круги под глазами свидетельствовали о том, что дни свои он проводит явно не за молитвой. У него был тонкий голос, которому он старался придать «мужественную» хрипотцу, и длинные девичьи ресницы. Я еще раз прошу у вас, милые братья, прощения за мою злость. Ги де Реклоз не угодил мне, но так ли уж он отличен от других юношей?

— Сеньор Анселен, — сказал он, — поговаривают о вашем скорейшем отбытии в крестовый поход. Только и разговоров, что о сборище на вашем гумне; все в тревоге.

— Я не заслужил такой чести, Ги.

— Уверяю вас, говорят лишь о вашем внезапном и неожиданном для такого возраста решении.

— Не думаешь ли ты, что я не смогу удержаться в седле и метнуть копье?

— Я далек от этих мыслей, господин. Ваши подвиги всем известны.

— Интересно, кто же эти все. Я ведь не участвовал ни в одном состязании и не появлялся на турнирах.

Ги де Реклоз мучительно покраснел, прокашлялся и начал другим тоном:

— Господин Анселен, вы не ждали меня?

— Я думаю, тебя ждал кое-кто другой. Хочешь, я ее позову.

— Минуту. Вам, конечно, известно, что Жанна очень дорога мне?

— Дерзость тебе к лицу. Еще что?

— Мое чувство к ней растет и становится все сильнее… Я не могу ни есть ни спать, как подумаю, что она не станет моей супругой, желанной и почитаемой.

— Поистине лучше не скажешь! Но жениться, дорогой мой господин Ги, лучше не под влиянием безумного порыва или каприза. Жанне, как и тебе, еще нет семнадцати.

— Но мне-то уже исполнилось!

— Совсем недавно! Подождите, подумайте. Жизнь длинна.

— Сеньор Анселен, потеряв отца, я давно стал испытывать к вам чувства преданнейшего сына. Будь отец жив, он взял бы на себя эту вылазку, которая мне так мало удалась, не правда ли?

— Без сомнения.

Слова застряли в горле этого петушка в пестром оперенье. Он бы и запел, да забыл глотнуть воздуха. Старый хозяин терпеливо ждал. Нетрудно было догадаться о том, что последует за этим, наконец Ги отважился:

— Господин Анселен, вы приняли решение об отбытии, и все приветствуют его. Всем известно также, что Рено вводится во владение фьефом, и это прекрасно.

— Благодарю тебя.

— Но… Подумали ли вы о вашей дочери?

— Что-то не понимаю.

— Вдруг, — я, конечно, молю и буду молить Бога, да хранит Он вас в здравии и благополучии, — но вдруг вы… вы… останетесь в Святой Земле…

— Ты хочешь сказать, что я не вернусь в Молеон?

— Да, сеньор, да! Что же тогда будет с Жанной?

— В Молеоне у нее и кров и дом. Рено великодушно позаботится о ее содержании.

— А если она выйдет замуж?

— Она последует за супругом, как того требует закон.

Чей-то сапог, как петушиная шпора, поскреб по полу.

— Господин Анселен…

— Слушаю, слушаю!

— Как бы вы распорядились на ее счет, наделив ее землей или деньгами, и сообщили ль бы ваше решение, в случае, если я решусь полюбопытствовать?.. Три фермы — Эссарте, Ревейра и Соле прилегают к моему фьефу… Рено не обеднеет, если предположить, что они отойдут к Жанне и это будет ее приданое…

— Эти фермы приносят наибольший доход.

— Мои земли — самые плодородные в нашем графстве.

— Ты хочешь сказать, что, выбирая Жанну, ты оказываешь ей много чести? Но для этой роли есть вдовицы и бесприданницы.

— Мне семнадцать лет, сеньор!

— О да, ты многого хочешь: и денег, и молодости, и красоты… Скажи же мне, Ги, по собственному ли почину ты пришел ко мне? Слыханное ли дело? В семнадцать лет?

— Меня послала моя мать, господин Анселен; это она.

Жанна спустилась по лестнице так тихо, что ее не заметили. На последних ступеньках она прислушалась и вдруг заговорила:

— С вашего позволения, досточтимый отец, я отвечу Ги так, как будто бы я была его матерью. Милый мальчик, Жанна не продается, тебя обманули. Она станет твоей женой, когда ты докажешь, что ты мужчина.

— Жанна, что же я должен сделать?

— Ты должен заслужить меня, а не торговаться! И ты последуешь за мной!

— Куда же ты едешь?

— Я вышью иерусалимский крест на своей пелерине и ты также сделаешь это — таково мое условие.

— Жанна, но я же должен заботиться о наших землях, управлять людьми! Может быть, потом….

— Именно сейчас, Ги де Реклоз, когда кровь наша горяча от безумств молодости. Те мучения, что испытывает теперь мой дорогой отец, отказываясь от привычной жизни, для нас, еще не пустивших в ней цепкие корни, обернутся радостью и счастьем, чудесным приключением.

— Понимаешь ли ты, что говоришь?

— А ты, неужели ты считаешь, что я должна просиживать за прялкой или за ткацким станком, дожидаясь твоего возвращения? Если ты хочешь, мы вместе отправимся на защиту Гроба Господня. Ты будешь защищать его мечом, а я — тою нежностью, что дам тебе.

— Мне кажется, ты безрассудна.

— А мне кажется, что ты слишком рассудителен. Знай же, что мужчина — это тот, кто выбирает труднейшее и идет во всем до конца. И мой супруг будет именно таким, потому что я буду любить его любовью полной и беспредельной, тою любовью, которою монахиня любит Христа! А раз я буду достойной и способной вынести за него все мучения, то и он должен быть достоин моей любви. В ином случае, супружество — это кощунство, и я отвергаю его. Ты молчишь, Ги де Реклоз? Ты испугался? Ты мечтал о нежной, веселой, понимающей подруге, которая, обладая приличным доходом, будет услаждать тебя пением, рожать тебе детей, доставлять тебе все удовольствия, закрывая при этом глаза на твои похождения?.. Я же хочу всего в обмен на все, мне нужно быть прекрасной для тебя и гордиться тобой… Ты все молчишь?

— Твои речи застали меня врасплох. Так долго ты со мной еще никогда не говорила.

— Я бы говорила еще и еще. А ты подумай. Ведь речь идет не о вступлении в брак, а о возложении креста, о том, чтобы отправиться в путь за женой, что тебе дороже всех на свете, с которой, дорогой мой, ночи твои стали бы коротки.

— Я подумаю, но до чего же неожиданно твое предложение!

— Лучше уж тебе сразу узнать мой настоящий характер.

— Да, это предпочтительнее, но мне надо все обдумать.

— Но не медли с решением.

— Будет очень трудно убедить мою мать.

— Все-таки попытайся, ведь я не изменю своему слову…

— Так ты решительно намерена следовать за отцом?

— Да, решительно. Прощай, Ги. А может быть — до свидания: все зависит от тебя.

Жанна улыбалась, пока лошадь, стоившая куда больше своего седока, уносила заморыша к темному лесу; конечно, она вела себя так, не желая тревожить отца. Глаза же ее блестели стеклянным блеском, и за иронией я угадывал обиду. Потом, узнав ее лучше, я понял, что любое проявление трусости или эгоизма выводило ее из себя, оскорбляло ее достоинство. Мне еще много придется говорить о ее характере, но сейчас я скажу о том, что мне кажется самым важным: за все время, что мы провели вместе, связанные взаимным уважением и почти что родственными чувствами, она горевала лишь о своем ближнем. Я ни разу не замечал, чтобы она щадила или жалела себя. Она заботилась только о других, все время радея о том, чтобы эти люди были достойны ее представлений о них. Она восхищалась женщинами куда менее красивыми, чем она сама, и никогда не любовалась своей собственной красотой, хотя имела точное о ней представление. Здесь я прервусь, милые братья, дабы не возбуждать ваших подозрений.