В августе месяце в кибитках, помещавших по четыре кадета, вся рота отправилась в Орел для последнего укомплектования Орловского корпуса, так что в последующие годы из Тулы только прибывали перешедшие во 2-й общий класс.

Прибывши в Орел, мы остановились на берегу реки Орлика. Здесь мы вымылись, почистились и строем пошли в корпус, где составили 2-ю мушкетерскую роту. Встретил нас там директор корпуса генерал-майор Сергей Николаевич Тиньков и в заключительной речи объявил нам, что об обмочившихся в постели публикуется в приказе по корпусу. Действительно, в приказе по корпусу, который читался нам пред вечерней молитвой, после нарядов на дежурство и приказов по военно-учебным заведениям была рубрика: «Сего числа обмочились в постели». <…>

В каждой роте были по четыре дежурных офицера, преимущественно назначаемых из армейских пехотных полков; были и кавалеристы, артиллеристы и гвардейцы. Все они мало значили как воспитатели и смотрели только на своих дежурствах за тишиной и нарушавших ее наказывали на штраф (стоять посреди залы), а также лишали последних блюд — одного или двух; некоторых, но, слава Богу, их было немного, лишали на ночь тюфяка, и таким приходилось спать на одних только кроватных досках.

Но были и исключения, и приходится с большим удовольствием вспоминать о дежурном офицере штабс-капитане лейб-гвардии Волынского полка Порфирии Алексеевиче Иващенко — это был истинный воспитатель, принимавший участие во всех играх кадет; он умело и сердечно относился к нам, и мы его очень ценили, а на его дежурстве старались соблюдать тишину и порядок (Порфирий Алексеевич во время Крымской войны был командиром Севского пехотного полка).

Не могу не отметить прекрасный прием Порфирия Алексеевича: при утреннем вставании неприятно было расставаться в 6 часов утра с постелью, а потому дежурные офицеры поднимали постоянно крик, шум, сыпались угрозы лишить утреннего завтрака, сдергиванья одеяла и проч., а Порфирий Алексеевич на своем дежурстве, после пробития зари, обходил нас и, нежно потрагивая, говорил: «Проснитесь»; потом, спустя, несколько минут уже командовал: «Вставать!» — и всякий старался немедленно исполнить его приказание, другие же дежурные офицеры не брали в пример подобный способ.

Как противоположный тип, вспоминаю дежурного офицера Тетерина, перешедшего в корпус из Конной артиллерии. Это был человек с каким-то неприятным гробовым голосом и наказывавший без утреннего завтрака, минуя обеденные лишения блюд, зная, что для воспитанника это было тяжелое наказание быть голодным до обеда. Тетерин после был ротным командиром и за инцидент в лагерях с одним красивым воспитанником своей роты был отчислен в гарнизонный батальон, хотя место ему должно быть в арестантских ротах. Тетерин был женатый человек. <…>

Кроме вышеприведенных наказаний, был арест. Существовала особая светлая комната со сдвижной кроватью, и над дверью на зеленой доске золотыми буквами была надпись: «Уединенная комната». Кроме того, в каждой роте существовали свои арестные помещения, например в 3-й роте амуничник, чрез который был ход на церковные хоры. В амуничнике этом были две двери, но одна из них была заставлена шкапом, и таким образом в промежутке, в этом мешке, без света и воздуха, помещался нередко заключенный.

Во 2-й роте в командование Петра Ефимовича Янковича драчунам надевали на руку солдатскую рукавицу и ставили во время обеда около барабанщика или горниста, и маленький забияка с поднятой рукой, со слезами на глазах простаивал целый обед, но эта «привилегия» принадлежала только 2-й роте, а другие ротные командиры этим не пользовались. Когда назначался к столу горнист, то он в продолжение всего обеда наигрывал сигналы. Ротные командиры обращались к кадетам с вопросом, какой был сигнал, и незнающего наказывали без блюда.

Теперь перейдем к более тяжким, но довольно частым наказаниям розгами; это право принадлежало исключительно директору и отчасти ротным командирам. В роте существовал штрафной журнал, куда дежурными офицерами записывались разные проступки воспитанников; эти журналы ежедневно представлялись директору, который на полях делал резолюции: «Прошу ротного командира дать 25 крепких и по исполнении донести мне запиской»; резолюция эта не тотчас исполнялась, а выжидалось время, пока наказуемых собиралось несколько, и тогда ротный командир вел их в цейхгауз, где ставилась скамейка, накрывалась чистой простыней, и начиналась порка, причем нужно было соразмерять свои голосовые органы: так, если кто очень крепко кричал, то говорилось, что он жесток на расправу, если же кто молчал, то говорилось: «солдатская шкура». Также любили, кто кричал басом, всем этим прибавлялось некоторое число ударов. При этом находилось несколько воспитанников, которые в виде назидания должны были присутствовать при экзекуции; они и разносили по товарищам о геройстве молчальников. <…>

Этот карательный режим продолжался во все время директорства С. Н. Тинькова даже и тогда, когда за смертью великого князя Михаила Павловича в 1849 году начальником всех военно-учебных заведений стал наследник цесаревич Александр Николаевич. Но за назначением директором генерал-майора <В.А.> Вишнякова телесное наказание было совершенно упразднено.

Отчисление генерала Тинькова и назначение его, кажется, бригадным командиром состоялось при следующих обстоятельствах: несмотря на кажущийся строгий режим, воспитанники Орловского корпуса, посылаемые в специальные классы Дворянского полка, были признаны там более распущенными против прибывших из других корпусов, и вот в один день к нам прибыли из Дворянского полка три или четыре кадета обратно в общий класс. Они были лишены погон, и им были оставлены лишь одни погонные пуговицы (тоже род наказания).

В этом же году корпус посетил начальник всех военных учебных заведений Его Высочество наследник цесаревич. День был праздничный, и Его Высочество отстоял обедню и после целования креста поцеловал руку у священника; священник тоже поцеловал руку у цесаревича. Затем Его Высочество обошел воспитанников, стоявших у своих кроватей, и, пришедши в гренадерскую роту, в которой я тогда был, обратился с речью: «Господа, я вашими товарищами как в прошлом году, так и в этом очень недоволен». <…> Затем вскоре последовало назначение директором Вишнякова <…>.

Более 10 лет лагерь не имел особого места и был расположен на плацу корпуса; особых крытых столов не было, и когда, бывало, шел дождь, то обильно разбавлял и до того тощие супы; все лето до 1 августа происходили разные учения, особенно докучливы были шереножные учения с тихим шагом в три приема — это просто было истязание, в особенности в жаркие дни, при монотонной протяжной команде: «Ра-з-з-з, д-в-в-в-а и три!» После обеда производились ротные и батальонные учения, а по вечерам устраивалась иногда парадная заря с перекличкой; при этом вспоминаю следующий случай: когда при перекличке назвали фамилию одного шаловливого кадета, то он ответил: «Погиб во славу русского оружия при Михайловском укреплении», за что стоял на линейке — это было одно из лагерных наказаний. <…> По воскресеньям был церковный парад, хотя и продолжался недолго с музыкой, но давал себя знать, так как после него всегда болела голова: каска с султаном, с застегнутой чешуей необыкновенно давила голову и, разогреваясь на солнце, ужасно воняла сапожным товаром до одурения.

В свободное время воспитанники играли в лапту, ходили на ходулях и пели хоровые песни; много было любителей, которые занимались воспитанием червячков и птичек, которых выдирали из деревьев, растущих в саду у забора. Один ухитрился выдрать белого воробья (альбиноса) и доставил большое удовольствие учителю естественной истории Тарачкову, сделавшему из него чучело.

С 1 августа до 15-го были каникулы, и некоторые разъезжались по домам в отпуск.

Обратимся опять к составу ротных командиров. Алексей Ефимович <Янкович, переведенный из Полтавского кадетского корпуса>, был <…> мягкого характера и даже когда вел воспитанника на расправу, то дружески обнимал его. Он отличался всегда франтоватостью и поощрял к франтовству и воспитанников: в его командование появились собственные сапоги на высоких каблуках, которые дозволялось надевать в танцкласс. Можно было употреблять душистые мыла и помадиться.