Однако Б. А. Шванебах не забыл того, что юнкера сумели пользоваться театрами и в то же время сдавали экзамены нисколько не слабее; он с нового учебного 1864/5 года разрешил возвращаться из отпусков после окончания спектаклей; сам он любил театр, посещал его частенько и, бывало, посматривает из первого ряда кресел на верх, как его питомцы чинно ведут себя «в райке».

«Любуюсь вами, — говорил он не раз, — тихо, смирно себе сидите и предаетесь удовольствию; да и то сказать, положительно в зрелый возраст вы входите, уже не маленькие вы для того, чтобы легкомысленно манкировать наукой в ущерб удовольствиям».

Наступил 1865 год; быстро прошли первые месяцы; с нетерпением ожидали юнкера старшего класса начала мая — времени экзаменов; они были наивно уверены в том, что и их труды поощрятся высочайшим повелением о производстве в офицеры без экзаменов.

Не тут-то было, — все экзамены до малейшей подробности были с нас строго взяты; только по окончании усидчивого труда, а затем тяжелого лагерного сбора на Ходынке мы получили разрешение в конце июля разобрать вакансии по полкам; лишь в августе 7-го числа состоялось производство…

А. Е. К. Ошибки короля Лира (Из воспоминаний о Москве) // Русская старина. 1908. Т. 134. № 5. С. 376–380.

…Время, которое я провел в корпусе, оставило во мне навсегда самые благодарные воспоминания. Во главе корпуса стоял тогда всеми любимый и уважаемый директор генерал-майор Д. Х. Бушен. К сожалению, при мне он был всего лишь год, когда неумолимая смерть лишила нас нашего любимого начальника и, так сказать, второго отца. Надо пояснить, что всего Бушен управлял корпусом пятнадцать лет, но я поступил прямо в старшие классы, почему мне и довелось всего один год провести под его начальством. Но и этот год оставил в моей памяти симпатичный портрет Бушена. Держал он себя чрезвычайно просто, вне строя не требовал титулования и близко входил в нужды каждого пажа; что бы ни случилось, всякий смело шел к нему и всегда находил в нем справедливую помощь, беспристрастный суд и отеческое отношение к молодости. Придет, бывало, на лекцию в класс, сядет где-нибудь на задней скамейке и слушает ответы пажей, не вмешиваясь и не предлагая вопросов; памятью он обладал поистине удивительною, поэтому немудрено, что и вечером зайдет в тот же класс, где побывал утром, и тут же начинались дебаты и споры по поводу прослушанного утром. Как теперь вижу его, окруженного пажами, разговаривающего с ними по поводу утренних ответов или сообщающего им какую-нибудь новость в области знаний так увлекательно, с таким жаром, что нельзя было его не слушать. Словом сказать, Бушен и пажи было нечто неразрывное целое. <…>

В мое время контингент пажей состоял из детей лиц высокопоставленных и богатых и из детей, отцы которых почему-либо имели право на определение сыновей в Пажеский корпус. В том и в другом случае поступление в корпус было обставлено большими трудностями, преодолеть которые удавалось лишь при помощи связей. Бывали и случайные определения в Пажеский корпус по особой высочайшей милости. Так, например, лично я был определен в корпус по особому случаю, именно: родной дядя мой со стороны матери был первым убитым в Севастопольскую кампанию <1853–1855 годы> офицером. <…>

Надо сказать, что император Николай Павлович с большим разбором давал звание пажа; поэтому такая царская милость ценилась особенно дорого. Обыкновенно же назначение в Пажеский корпус совершалось следующим образом. Лицо, имевшее право определить детей в этот корпус, должно было подать на высочайшее имя прошение. Собирались тщательнейшие справки о происхождении и заслугах просителя, и по докладе государю, при благоприятном исходе, сын просителя зачислялся кандидатом Пажеского корпуса, что, однако, не освобождало его от вступительного экзамена. Пожалование же прямо в пажи к высочайшему двору было очень редко и обеспечивало ребенку воспитание на казенный счет. Если почему-нибудь паж высочайшего двора не поступал в Пажеский корпус, а избирал другое учебное заведение, то и в этом последнем он воспитывался на счет Его Величества.

Вообще, доступ в Пажеский корпус был в то время очень труден. Впоследствии же доступ значительно облегчился, почему и элементы, составлявшие контингент пажей, стали разнообразнее, а кастовая обособленность <…> сошла почти на нет. В мое время, наряду с представителем древнерусского боярства, например Нарышкиным, или громким титулом, не диво было встретить юношу со скромной фамилией, из детей выслужившегося генерала.

Очень понятно, что такая рознь порождала и резко отличавшиеся друг от друга партии. Получившие тщательное домашнее воспитание, родовитые дворяне держались особо от прочих сотоварищей, не могших равняться с ними ни воспитанием, ни средствами. Так было в стенах учебного заведения, так перешло и в жизнь. Собственно того, что принято называть товариществом в том смысле, как это понимается в других корпусах Военного ведомства, в Пажеском корпусе не было. <…>

Бывали, однако, случаи, когда всякая кастовая рознь исчезала и все пажи сливались душою воедино. Такое явление особенно сильно давало себя заметить при посещении корпуса государем. В этих редких случаях все становились товарищами по духу, всех одушевляла одна общая радость, все сливались в один общий восторг.

К такому, страстно ожидаемому событию начинали готовиться уже со второй недели Великого поста. Приготовления эти заключались в том, что с 11 часов утра одевались в новые куртки и все блестело чистотой и порядком. Для встречи государя всегда избирался камер-паж из числа лично известных ему. Последнее посещение корпуса в Бозе почивающим императором Александром II навсегда запечатлелось у меня в памяти. Я был тогда уже камер-пажом старшего специального класса, то есть на выпуск в офицеры. Это было в 1873 году, в среду на третьей неделе Великого поста.

В перемену между окончанием классных занятий и началом упражнений несколько человек, стоявших у окна, увидели царские сани, въезжавшие на двор <…>

Тотчас же раздались крики: «Государь, государь!» — и затем команда дежурного офицера поручика Даниловского: «Строиться!»

Государь поднялся сперва в младший возраст, где еще продолжались классные занятия. Между тем внизу, в помещении старших классов, все уже были в сборе, два старших класса, выстроенные и выровненные, с замиранием сердца ожидали появления обожаемого царя. Но вот раздалась команда: «Смирно! Глава направо!» — и в дверях нашей залы показалась его величественная фигура <…> В этот момент в другие двери вбежал покойный Бушен. Государь поздоровался с пажами и милостиво подал руку Бушену, поцеловавшему его в плечо. Подойдя к правому флангу, государь пошел по застывшему фронту пажей; на вопросительный его взгляд Бушен сейчас же называл пажа по фамилии. Многих государь узнавал и сам, потому что ему случалось видеть их на высочайших выходах и балах. Нередко царь был так милостив, что, остановясь перед кем-нибудь из знакомых ему пажей, приказывал передать отцу поклон. <…> Часто государь осведомлялся о том, в какой полк намерен выйти по окончании корпуса камер-паж, и давал совет, указывая, куда именно, по его мнению, лучше; в этом случае указание его считалось за указание промысла Божия и всегда свято исполнялось, хотя и не было обязательным.

Но вот государь обошел фронт и выразил желание посетить лазарет. Директор сопровождает его туда, а пажи, лишь только государь ушел, стремглав бегут в переднюю, и счастлив тот, кому удастся хотя одной рукой держаться за шинель государя. В этой шинели, во внутреннем кармане, всегда находился портсигар кожаный с серебряным ободком, всем нам хорошо знакомый. Очень понятно, что содержимое, за исключением двух-трех папирос, разбиралось на память, и все замирали в ожидании государя. Громкое «ура!» встречало его появление; он подходил к своей шинели, которая набрасывалась на него пажами. Затем с улыбкой, которую никогда нельзя забыть, обращаясь к пажам, государь спрашивал: «Оставили мне парочку папирос?»