— Будь у нас поблизости такой же чудодейственный источник, — засмеялась Анна, — я бы уж точно пила воду литрами.

— А таблетки, которые тебе прописали, разве не помогли?

— Ах, — Анна, как от назойливой мухи, отмахнулась от одного лишь упоминания об этом, — все эти женские дела у меня так и не наладились. Нормальный цикл не восстановился. Да и матка не подтянулась. Спустя многие годы после войны рентген показал, что в период роста мой позвоночник был поврежден. Сказалась работа на ферме. Иначе я уж точно была бы сантиметров на десять выше — как ты.

Лотта вспомнила групповую фотографию детей и внуков, сделанную по случаю ее семидесятилетия, — фотографию, сплошь заполненную потомством. На секунду она почувствовала себя виноватой. В каком — то смысле Анна работала за двоих. Если бы не легкие Лотты, она бы тоже жила в доме дедушки и делила обязанности с сестрой. Головокружительная мысль. Необъяснимый поворот судьбы: если бы вместо нее туберкулезом заразилась Анна, то их жизни поменялись бы местами. Приняла бы она тогда те же самые решения? Она смущенно смотрела на профиль сестры. От всех этих странных мыслей исходила опасная сила. Будет лучше, если все останется как есть. «Никогда не доверяй фрицам — фриц останется фрицем», — говаривал ее голландский отец. Впрочем, он и сам не отличался надежностью. Во время войны людей тщательно разделяли: надежный — ненадежный. Необходимая мера: без подобной строгой селекции они бы не выжили. Либо ты предаешь, либо нет. Разделение это продолжало существовать и после войны, только уже в прошедшем времени.

— Пошли, — Анна дрожала, — мне холодно.

Они повернули обратно, пересиливая боль в суставах, противившихся возобновлению прогулки. Солнце скрылось за деревьями и отражалось в облаках, заливая снежные поля розовым светом. Когда они добрались до Спа, из-за деревьев справа от шоссе выглянуло старое шале. Лотта остановилась.

— Посмотри, — воскликнула она, — какой прекрасный дом!

— Развалина, — сказала Анна сдержанно.

— Эта резьба по дереву…

Лотта подошла к краю откоса. Высокий дом угрюмо и таинственно вырисовывался в сумерках, словно был соткан из обрывков снов. На каждом этаже, по всей ширине фасада — балконы из темно — коричневого лакированного дерева, связанные между собой деревянными лестницами. Балконные двери распахнуты. Под краем крыши — широкая полоса кружевной резьбы. Когда-то обитатели дома после сладкого сна просыпались, открывали ставни, босыми ногами ступали на балкон и под лучами раннего солнца обозревали сад. Казалось, что за хорошую жизнь дом и наказали. За разбитыми стеклами теперь зияли черные дыры, ставни покосились, лестницы осели и провалились.

— Домик из рассказов Чехова, — вздохнула Лотта.

— Дом богатеев, никогда не державших в руках тряпку, — поправила ее Анна. — Жаль прислугу, которая должна была содержать в чистоте эту громадину.

— Они просто бросили его умирать, — возмутилась Лотта.

— Кто в состоянии сегодня оплачивать такие хоромы — расходы на отопление, ремонт, персонал…

Прагматизм Анны раздражал Лотту. Это звучало как «наконец-то справедливость восторжествовала».

— Все красивое исчезает, — пожаловалась она.

— Пойдем, дорогая. — Анна решительно двинулась дальше. Ох уж эти причитания по поводу старого, на ладан дышащего дома. Она, Анна, тоже постарела, и ставни ее покосились.

Они шли молча. В безмолвии Анны скрывалось порицание, которое Лотта ощущала в каждом шаге. Застройка становилась все более плотной, кое-где подметали тротуары. Спа снова вобрал их в себя — освещенные витрины магазинов, толчея и дорожное движение успокаивали. Они присели в кондитерской на площади Короля Альберта Первого и заказали воздушное грушевое пирожное. На заднем плане звучало попурри из известных мелодий.

Во взгляде Лотты мелькнуло узнавание.

— Это не… «Лили Марлен»?

— Военный хит, — усмехнулась Анна.

— Да… Я до сих пор помню, какой фурор произвела тогда Марлен Дитрих. Она все предвидела и вовремя покинула Германию.

— Ты хочешь сказать, что ей удалось сделать карьеру в Голливуде?

Снова скепсис. Не подозревая, что разворошила угли в печке, Лотта обиженно сказала:

— А я до сих пор не понимаю, почему все остальные этого не предвидели. У нас, например, Гитлер бы не закрепил своих позиций, несмотря на кризис…

— Вас никогда не лишали самосознания. Он же, этот жупел, вернул его нам. При помощи маршей, партийных собраний, речей. При помощи самых впечатляющих за всю историю их существования Олимпийских игр. Иностранцы ликовали на трибунах, а герр Гитлер принимал гостей со всего мира. И никто не сказал тогда: ты — ничтожество. Они все приехали. Газеты, журналы, радио, документальные фильмы — все в один голос твердили одно и то же. Ты впитывал в себя эту информацию, причем в единственной версии… ты поглощал ее, как поглощают рекламу. Они методично, изо дня в день промывали нам мозги. Ах, да ты не можешь себе представить… — Анна вздохнула и в сердцах воткнула вилку в пирожное. — Промышленность процветала. Молодежь не шлялась по улицам, все были в гитлерюгенде, все весело и браво каждый день шагали в школу. Юноши проходили обучение военной службе, чтобы в будущем стать хорошими солдатами. Когда разразилась война, они к тому времени уже привыкли к лагерям и дисциплине… все это было спланированно, но никто об этом не догадывался. Девушки автоматически входили в женский вспомогательный корпус военно-воздушных сил «Блицмейдель». Образованная молодежь попадала в отделение «Вера и Красота», где занималась гимнастикой, танцами, пением, музыкой — так они растили квалифицированные кадры. Это был упорядоченный, красивый, фантастический мир!

Она произнесла это с иронией, но громко, и Лотта испуганно огляделась по сторонам.

— Ты должна наконец понять, — громогласно продолжала Анна. — Я постоянно натыкаюсь на твое сопротивление. У матерей больше не было забот с детьми, никто не скучал, по улицам не разгуливали наркоманы — такого бардака, как сейчас, мы и представить себе не могли. Большинство моих ровесников до сих пор с благоговением вспоминают то время. Поговори как-нибудь с бывшей руководительницей СНД или с бригадиршей — у тебя волосы встанут дыбом. Это была их молодость, незабываемая часть их жизни!

Лотта не сводила с сестры глаз. Во время своей оды она, казалось, раздавалась в размерах. Эта гордость, этот удивительный энтузиазм по поводу довоенного периода заполнял всю кондитерскую.

— Но были же исключения — люди, не потерявшие разум! — Лотта словно плевала против ветра, слова возвращались бумерангом, ее аргументы не могли убедить сестру. — В любом народе, даже вконец обезумевшем, всегда найдутся исключения.

— Конечно. Но политическая оппозиция была мгновенно истреблена, ты это знаешь, они аккуратно от нее избавились. Те, кто остался, интеллектуалы, светлые головы, те, кто поддерживал контакты с иностранцами, или люди с развитой интуицией, наподобие дяди Генриха, — всем им грозила страшная опасность, раскрой они рот. Поэтому-то протестов и не было слышно. Все вскидывали руки в одном направлении…

— Но ты, Анна, почему же ты бездействовала?

— Я была всего лишь чьей-то домработницей. Мне надлежало вовремя приходить и молниеносно исполнять все приказания. Гитлер мне не нравился, но в остальном меня все устраивало, по большому счету мне было все равно.

Кровь прилила к щекам Лотты. Удивительно, но она никак не могла поймать Анну на слове — та скрывалась под личиной откровенности, словно за дымовой завесой. Но Лотту на мякине не провести.

— Ну а евреи, — сказала она резко, — исчезновения, «Хрустальная ночь»?

— Официальная версия звучала так: мы взяли их под свою защиту, иначе народный гнев уничтожил бы их. Ведь евреи служили причиной всех бед: Первой мировой войны, постыдного Версальского договора, кризиса, упадка искусства… Эта теория до сих пор сидит в головах некоторых немцев, в них ее вдолбили крепко-накрепко… Послушай, Лотта…

Через стол Анна наклонилась к Лотте. На верхней губе осталось немного белкового крема. Лотте представилось, что в этой ничтожной капельке притаились последние противники нацистского режима — но вот-вот до них доберется толстый гладкий язык и слижет с губы навсегда.