Война превратилась в фарс. Войска на «линиях Зигфрида» и «Мажино», словно отряды бойскаутов, стояли друг против друга; в своих укреплениях они выращивали капусту с картошкой и, чокаясь пивными кружками, пили за здоровье сотоварищей. Выздоровевший герр фон Гарлиц расположился со своим полком неподалеку от поместья и каждое воскресенье с компанией обалдевших от скуки офицеров опустошал винный погреб в собственном доме. Невзирая на карточную систему, его жена целыми днями носилась по окрестностям, чтобы раздобыть продукты для праздничного ужина. Анна лишь наполовину осознавала происходящее. Вскоре после польской кампании она получила письмо из Голландии.

Встревоженная политическими событиями амстердамская бабушка отправилась в Кельн, чтобы навестить старую подругу до того, как закроют границы. Она вернулась обратно оскорбленная до глубины души и поклялась, что из страны она больше ни ногой. Дождливым октябрьским утром она приехала поделиться своими злоключениями. Целый вечер она просидела в черной шляпе с фиалками из фиолетового бархата, приобретенной, без сомнения, на рыночном лотке с побрякушками. В Германии на нервной почве она подхватила жуткую простуду. Лотта не отходила от нее ни на шаг. Спрятав лицо под полями шляпы, бабушка жаловалась:

— Я попала в весьма щекотливое положение…

Ее немецкий акцент стал еще более заметным. Постоянно прерываясь, чтобы вытереть нос кружевным платочком, она рассказала о своей кельнской подруге, которая всякий раз, когда речь заходила о войне, накрывала телефон колпаком для чайника в страхе, что ее аппарат прослушивается. А стоило на пороге ее дома появиться невестке в форме гитлерюгенда, как она тут же переключалась на другую, невинную, тему. «Немецкие женщины обожают Гитлера», — оправдывалась она потом.

— Мне стыдно за обезумевших немецких женщин, — сказала бабушка, заходясь кашлем.

Бабушка навестила и внучатого племянника Франца. От этого «симпатичного молодого человека» она кое-что узнала об Анне. Словно спрашивая разрешения, она бросила быстрый взгляд на мать Лотты. Та кивнула в знак согласия. Кровь прилила к лицу Лотты, она не знала, куда смотреть.

— И? — спросила она робко.

Бабушка вновь полезла за платком; казалось, этому не будет конца. По словам Франца, Анна хорошо устроилась в дворянской семье на окраине Кельна.

Лотта впилась взглядом в сетку треснувших капилляров на румяных щеках и попыталась отыскать глаза, спрятанные под тяжелыми нависающими веками. Несмотря на чрезмерную болтливость, в бабушке было нечто непостижимое — в один прекрасный день ее не станет, а вместе с ней безвозвратно исчезнут образы, звуки, тайны, любопытные факты и запахи из другой эпохи. Лотту вдруг охватила паника: старая женщина была единственным звеном, соединявшим ее с прошлым.

— У вас есть ее адрес? — взволнованно спросила она.

— Зачем он тебе? — поинтересовалась мать.

— Я могла бы ей написать.

Женщины обменялись понимающими взглядами; проливной дождь хлестал по стеклу.

— Да, у меня есть ее адрес, — тихо произнесла бабушка.

— Я хотела бы ее навестить, — уточнила Лотта.

— Сейчас? — вскричала мать. — В такое время?

— Чему быть, того не миновать, — размышляла бабушка, — мы не можем ей препятствовать.

— Там война! — упорствовала мать.

Бабушка сняла шляпу — чтобы перевести дух или признать свою беспомощность перед силой притяжения между двумя близнецами? Положив головной убор на колени, она устало и удрученно разглядывала фиалки, в то время как ее пальцы машинально теребили поля шляпы.

— Если такая старуха, как я, смогла вернуться целой и невредимой из этой заварухи, — сказала она, пожимая плечами, — то молодой здоровой девушке сам Бог велел.

Лотта написала письмо, где вежливость и романтический порыв вступали друг с другом в странное противоборство. В конце послания Лотта выражала готовность приехать в Германию. В ответ она получила официальное приглашение провести новогодний вечер в поместье семьи фон Гарлиц, витиевато подписанное Анной Бамберг. До последнего момента Лотта беспокоилась, получит ли она визу. Тридцатого декабря ей наконец позволили выехать. В кармане пальто она везла с собой тот самый вышитый носовой платок, который все эти годы хранила в своем чемоданчике, дабы возвратить его прежней хозяйке.

Когда она пересекла границу и таможенники на немецком языке попросили ее предъявить документы, она подумала: я на родине. Она старалась вызвать в памяти образ отца, но на передний план упорно выступал отчим. Ей больше нравилось думать о Германии как о «месте ее рождения» или как о стране композиторов и дирижеров, симфоний и песен. Насколько проще было петь, например, «Пастуха на скале» в горах, а не посреди равнин. Почти невозможно было вообразить, что каждая секунда приближала ее к Анне. Как часто она представляла себе их встречу, но та все равно оставалась белым пятном в ее сознании. Чем ближе она была к цели, тем сильнее ощущала, помимо желания увидеть сестру, безотчетный, лишенный всякой логики страх. Чтобы отвлечься от этих мыслей, она нарочито пристально смотрела в окно. Затем надкусила одно из яблок, положенных в сумку матерью. На секунду ее посетило легкое чувство то ли вины, то ли предательства, которое тут же превратилось в жалость: какой же крохотной, ничтожной казалась она себе в Германии.

Наконец поезд замедлил ход и подошел к перрону. Страх окончательно победил. Она бы навсегда осталась в уютной атмосфере своего купе, но поезд затормозил, и одурманенные долгим путешествием пассажиры устремились к выходу. Содрогнувшись от ударившего в лицо холода, она поставила чемоданы на перрон. Ее вдруг охватило отвращение к этой массе людей, зиме, незнакомому вокзалу и собственной трусости. Дрожащей рукой она достала носовой платок из кармана пальто. Вместо того чтобы помахать им, как было условлено, она неуклюже подняла его вверх, сжав между большим и указательным пальцем. Встреча вдруг стала такой нежеланной, что в мелькающих лицах она даже и не пыталась отыскать знакомые черты. Свисток кондуктора птичьим криком пронесся над головами пассажиров. Она услышала, как за спиной кто-то робко произнес ее имя — оно прозвучало как тихий выдох из уст толпы. Лотта медленно обернулась; среди зимних пальто мелькнуло бледное лицо… круглое, и одновременно заостренное, хотя, казалось, черты эти странным образом уравновешивали друг друга. Непроизвольным движением Лотта протянула ей платок, та нерешительно приняла его.

— Анна?

В знак подтверждения женщина на секунду закрыла глаза. В сентиментал ьных фантазиях Лотты сестры при встрече заключали друг друга в объятия — на перроне же кельнского вокзала они безучастно подали друг другу руки и улыбнулись, выдыхая облачка пара в морозном воздухе. Затем женщина подняла чемодан Лотты и, кивком призвав сестру следовать за ней, направилась к выходу.

Все здесь казалось грандиозным и захватывающим: высокая закопченная кровля над перроном, огромное здание вокзала с навязчивой рекламой одеколона «4711» в цветном стекле, монументальный собор с двумя башнями-близнецами, похожими на стражников, охраняющих Кельн, — двойное предупреждение Всевышнему. Вот только воссоединение отнюдь не было грандиозным и захватывающим — они вели себя как чужие, словно действовали по чьей — то указке, совершенно не заботясь друг о друге. Возле неработающего фонтана у подножья собора Анна переложила чемодан в другую руку, чтобы достать из кармана деньги на трамвайный билет. Лотте подумалось, что между единицами одиннадцатого трамвая, который вез их по узким улочкам в центр города, было больше близости, чем между ней и Анной. Она тщетно искала в бледном лице семейные черты.

— Так, значит, это Кельн, — заметила Лотта, натянуто улыбаясь, чтобы хоть как-то завязать разговор.

— Да, можно сказать и так, — иронично ответила Анна и пригнулась к Лотте. — Помнишь эту песенку?

С ехидным выражением лица она тихонько пропела: