В конце зимы ей приказали запереть дом и переехать к хозяевам на восток. Чтобы не оставлять добро волкам на растерзание, она убрала в шкафы столовое серебро, хрусталь, сервизы и прочие ценные вещи, заперла их, а большие железные ключи приклеила пластырем снизу. Анна сняла с карнизов шторы, свернула их и спрятала вместе с дорогим бельем. Затем вышла, чтобы в последний раз посмотреть на дом с фасада. В свете тусклого мартовского солнца, с голыми окнами, он выглядел хрупким и призрачным. Анна оставляла его на ничьей земле, пустым, безжизненным, холодным. В отличие от дома, пригвожденного к этому месту, сама она чувствовала себя вырванной с корнями: в который раз она меняла адрес — череда приездов и отъездов, привязанностей и разлук становилась все длиннее. С чемоданом в каждой руке Анна шагала по аллее к трамвайной остановке. В Кельне она села на поезд, который должен был отвезти ее на новое место.

При первом знакомстве с Берлином Анну поразила грубость его жителей. Вымотанная поездкой, сгибаясь под тяжестью чемоданов, она остановила на перроне двух прохожих.

— Простите, пожалуйста, вы не скажете, где находится Силезский вокзал?

Кинув на нее презрительный взгляд, как на побирушку, мужчины поспешили дальше. Анна поймала другого пассажира. На этот раз она опустила «Простите, пожалуйста», но все равно не успела даже договорить, как он, качая головой, удалился. Наплевав на вежливость, она закричала: «Силезский вокзал!» Ее голос отозвался эхом под кровлей перрона. Похожий на гангстера мужчина в фетровой шляпе, усмехаясь, остановился:

— Так это же прямо у вас под носом, что, не видите?.

Он кивнул в сторону таблички, на которой большими буквами указывалось нужное ей направление.

Родовой замок стоял на реке Одра, среди земельных угодий с извилистыми тропинками и прудами, семейной часовней и заросшими мхом надгробными плитами, спрятавшимися в тени елей и тисов. Украшенное фронтоном крыльцо с белыми колоннами делило фасад на две симметричные половины. Неоклассическая строгость вполне уживалась с южной желтой лепниной и свободно разгуливающими вокруг террасы гусями. Анну тут явно ждали. Сын фрау фон Гарлиц Рудольф заболел туберкулезом селезенки. Ему требовался ангел-хранитель, в обязанности которому вменялось день и ночь следить за строгой диетой и покоем, а также разгонять тоску семилетнего мальчика чтением. Изолированный от сверстников, он замкнулся в своей болезни, подрывающей не только здоровье мальчика, но и планы его дедушки, у которого он был единственным наследником мужского пола. Каждый день, подкручивая концы своих белых усов, старик справлялся о внуке, и каждый день Анна вынуждена была запрещать ему приносить ребенку конфеты. Так, постепенно, ангел-хранитель превращался в тюремщика. Дяди, тети и двоюродные сестры, тайком таскающие ему лакомства, дабы побаловать мальчика, измученного жесткой диетой, на самом деле лишь приближали его смерть. Она читала ему вслух любимые книжки, стараясь отвлечь от мыслей о запретных сладостях, а самой забыть о письме, которое она ждала из Польши. Да уж, в чем она преуспела, так это в ожидании.

Между тем Анна получила ответ на вопрос, почему имя ее отца так магически подействовало на фрау фон Гарлиц. Она напрямую спросила об этом графа фон Фалкенау.

— Йоганнес Бамберг… да… никогда его не забуду… Выдающийся молодой человек, преданный своему делу и изобретательный… Это был талант по части разного рода нововведений, которые повышали эффективность нашего предприятия… — Он задумчиво посмотрел на Анну. — Внешне вы на него не похожи, но я подмечаю в вас тот же энтузиазм и неподкупность… К сожалению, мы недолго сотрудничали с вашим отцом… Помнится, ему предложили другую работу… Он был социалистом, м-да, это было его дело… Замечательная личность, этот Бамберг…

— Вы первыми начали бомбить города, — сказала Лотта. Ее раздражала манера Анны делать из жителей Кельна жертв. Стоило только вспомнить бомбежки Роттердама или Лондона, как ее сочувствие превращалось в лед.

— Да, бесспорно, зачинщиками были мы, — сказала Анна.

— Тогда нечего удивляться, что вам нанесли ответный удар.

— Мы не удивлялись, мы испугались — так же как и жители Лондона, битком набившиеся в бомбоубежище. Этот страх универсален!

— С той лишь разницей, что вы сами были во всем виноваты. Вы сами выбрали себе режим, который не останавливался ни перед чем.

Анна вздохнула. Положив пухлые руки настол, она наклонилась вперед и устало посмотрела на Лотту.

— Я ведь тебе объяснила, на что прельстился нищий глупый народ. Почему ты не можешь этого принять? Так мы ни на шаг с тобой не продвинемся.

Лотта пригубила пустую кофейную чашку. Она чувствовала, как в ней закипает ярость, — ей тут еще и урок преподают! Какая самонадеянность!

— Я обстоятельно расскажу тебе, почему я не могу этого принять, — сказала она язвительно, — может, и ты, в свою очередь, что-нибудь да намотаешь себе на ус.

Замерзшую воду, которая еще полгода назад плескалась о киль лодки, рассекали теперь их фризские коньки. Крест-накрест взявшись за руки, они гармонично скользили по льду, как бы слившись воедино. Мимо проносились покрытые инеем тростниковые заросли и ивы, стоявшее низко солнце медленно краснело. Лотта споткнулась о трещину на льду, Давид ее подхватил. Они стояли друг против друга, вихляя на узких коньках; он поцеловал ее в замерзшие губы.

— Снежная королева… — прошептал он ей на ухо, — что бы ты сказала, если бы мы обручились…

— Но… — начала было Лотта.

Она оторопело на него смотрела. Он засмеялся и поцеловал ее в кончик носа, окоченевший от холода.

— Подумай об этом… — сказал он.

Он схватил ее за руки, и они продолжали чертить зигзаги по льду. Поднимался туман, микроскопические водные частички окрашивались в цвет заходящего солнца. Холод пронизывал до костей. На ум пришла строчка из малеровского цикла: «В такую непогоду я б ни за что не отпустил детей из дома…»

В темноте они возвращались домой на велосипедах. Он попрощался с ней у калитки.

— Я не хотел тебя напугать, — сказал он, — я просто от тебя без ума. — Она дула на руки, он взял их в свои ладони и тер, пока они не согрелись. — Я приду в субботу, — пообещал он, — мы еще поговорим об этом.

— Нет, нет… — сказала она растерянно… — то есть… в субботу я не могу… давай немного подождем.

Он беспечно ее поцеловал.

— Хорошо… хорошо… нам некуда спешить.

Что-то мурлыча себе под нос, он умчался, еще раз обернувшись, чтобы ей помахать.

Несколько дней она ходила сама не своя. Она надеялась, что еще не оформившаяся влюбленность будет длиться до бесконечности, ей нравилось это затаенное, невысказанное и печальное чувство. Такие понятия, как «помолвка», заставляли ее нервничать. И все же она знала, что в конце концов скажет «да». Перед тем как их роман примет стремительный оборот и все вокруг начнут вмешиваться в их отношения, она хотела еще немного понежиться в амбивалентных ощущениях и своем привычном одиночестве. Возможно, он это чувствовал, так как не давал о себе знать.

Иллюзии по поводу того, что с войной вполне можно ладить, пришел конец. В еврейских районах Амстердама произошли столкновения между сеющими беспорядки членами ВА[69] и группами евреев, в результате чего погиб один немец. Двадцать второго февраля начались репрессии: немцы арестовали сотни выбранных наугад еврейских юношей. В официальном сообщении говорилось о «жестоком и зверском убийстве, на какое способны только евреи». Однако нелегально издававшаяся газета «Хет пароол» разрушила этот миф: речь шла об обычной потасовке — у трупа в руке была обнаружена дубинка! Лоттин отец принес домой манифест подпольной коммунистической партии с призывом к сопротивлению против еврейских погромов. «Бастуйте!!! Бастуйте!!! Бастуйте!!!» — обращались они к рабочим. Забастовки, вспыхнувшие в различных частях страны, были подавлены, некоторых забастовщиков немцы расстреляли. Потом снова установилось мнимое затишье.