— Ах так… значит, я должна для нее….

— Да, иначе я не притронусь к компоту.

За пределами квартиры она была им не страшна. Облегченно вздохнув, они отправились в центр города, который кокетливо раскрывал перед ними свои церкви, дворцы, регулярные парки, пруды и кондитерские.

Для него это был его город, для нее — генеральная репетиция ее будущего. Здесь они поселятся, как только закончится война. В музее они любовались сокровищами династии Габсбургов, с горы Леопольдсберг смотрели вниз на городские крыши. Билеты в оперу или в театр купить было сложно, но только не для солдата с увольнительной. На каждый спектакль, который они посещали, он приглашал и мать. Всякий раз она настаивала на компании ее близкой подруги — пышной экзальтированной дамы в оборках и кружевах; во время спектаклей она считала своим долгом посвящать всех во внезапно озарявшие ее мысли.

— Мама, — не выдержал Мартин, — я рад, что ты ходишь с нами… но эта твоя подруга…

— Ах, вот как! — Она оскорбленно вскинула подбородок. — Тебе не нравится моя подруга? Но ты ведь тоже не спрашивал моего мнения при выборе своей спутницы.

В спальне Мартин извинился за ее слова, утомленно глядя на Анну:

— Мне очень жаль, ты уж прости ее… Она стала такой после ухода отца. Я был тогда еще ребенком. Она никогда не была нормальной матерью… в привычном понимании этого слова. Она всегда хотела мной обладать, подчинить своей тиранической власти. Чтобы отомстить за себя. Ничего не поделаешь, так уж сложилось.

Радостное предвкушение, вызванное городом, медленно таяло. Анне казалось, что, широко расправив крылья, над ним парит ее свекровь, — куда бы они ни ходили, ни один район, ни одно здание не ускользало от ее тени. Возвратившись как-то домой, они очутились в траурной атмосфере. Шторы были задернуты, в нос ударил резкий запах уксуса. Они осторожно открыли дверь в спальню. Мать с закрытыми глазами лежала на кровати, а ее подруга накладывала на сердце смоченный в уксусе компресс.

— Тсс, — прошептала она, приложив палец к губам, — у вашей матери нервный срыв.

Мартин крепко сжал челюсти. Бросив холодный взгляд на эту сцену, он повернулся и вышел. Анна мешкала у постели, беспокойно глядя на бледную как смерть свекровь. Боже мой, подумала она, если он так обращается со своей матерью, как он поступит со мной, если я заболею? Ей стало не по себе, и она на цыпочках покинула комнату. Мартин с подавленным видом сидел на кухонном столе.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — начал он, — но я вот что тебе скажу: это чистой воды комедия. С ней все в порядке.

— Откуда ты знаешь? — возмущенно спросила Анна.

— Ладно, — вздохнул он. — Несмотря ни на что, ты ей сочувствуешь. Подойди к ней и пощупай пульс. Тогда ты убедишься, насколько это серьезно.

Анна робко вернулась в спальню. Она положила палец на широкое запястье, подруга дружелюбно ей кивнула. Пульс был стабильным — таким, как положено. Мать Мартина не открыла глаз и продолжала возлежать на подушках, как огромный надломленный черный георгин.

— Я должен тебе кое в чем признаться, — сказал Мартин, — я уже несколько дней не решаюсь тебе сказать… Мы не можем сейчас пожениться…

Анна застыла на месте.

— Почему?

Он обнял ее за плечи. Его отпуск был незаконным, он подделал увольнительную. После военной кампании им дали трехнедельный отдых. В России, разумеется. Командир, свой парень, предложил им: «Перед тем как снова придется оказаться в этом аду, я советую вам… съездить на пару недель домой. Под мою ответственность». О таком официальном событии, как свадьба, следовало сообщать вышестоящему начальству, поэтому Мартин будет чувствовать себя предателем. Анна молча кивнула. Война вдруг снова выплыла на поверхность. В полном раскаянии он склонил голову ей на плечо. Какое все это имеет значение по сравнению с тем, что скоро ему предстоит отбыть на восток. А ей на север. Они были лишь пешками на этой шахматной доске мирового масштаба.

— Этот ад… — повторила Анна задумчиво. — Расскажи мне все честно, Мартин, не скрывай от меня…

Он коснулся пальцем ее губ.

— Тсс…не надо, — прошептал он, — я здесь как раз для того, чтобы об этом забыть.

Когда приступ ипохондрии ей наскучил, мать решила воскреснуть из мертвых. Бесцельно слоняясь по дому, она снова занимала свои позиции. Мартин и Анна строили планы на последнюю неделю.

— Схожу-ка я в сберегательный банк, — размышлял он вслух, — не хочу считать каждый шиллинг.

Направляясь к выходу, они услышали звук хлопнувшей наружной двери. Они вышли из дома, Мартин взял ее за руку.

— Смотри…

По противоположной стороне улицы, чуть впереди них, в том же направлении опрометью бежала его мать — с высоко поднятой головой и большой, похожей на оружие, кожаной сумкой в руках.

— Куда это она так несется, — изумился он.

Они прошли мимо витрины с диндрлами.[73]

— Представляешь меня в эдаком наряде? — спросила Анна в шутку.

Мартин поморщился.

— Это для сентиментальных натур, которые без ума от сверкающих альпийских вершин и звуков пастушьего рожка.

— Ну и ну… — служащий банка хитро улыбался, — две минуты назад ваша мать сняла со счета последние деньги.

— Но там была довольно крупная сумма, — воскликнул Мартин, — многолетние сбережения!

Ему необходимо было присесть. Оторопело глядя перед собой, он качал головой.

— Перед отъездом я оформил ей доверенность… — сказал он, — на всякий случай.

Анна потихоньку вывела его на улицу. Он подбросил в воздух шляпу.

— Я разорен, — пронзительно крикнул он. — О mein lieber Augustin, alles ist hin…[74]

Он вошел в квартиру угрожающе веселый. Как ни в чем не бывало, мать возилась на кухне. Мартин схватил кухонный стул и взобрался на него.

— И что же осталось на моем счету? — воскликнул он риторически. — Ничего!

Он взял с полки одну из заботливо закрученных банок с абрикосовым компотом, выронил ее из рук и потянулся за второй.

— Все эти годы я о нем пеклась, — начала канючить мать, — сама недоедала… и никакой благодарности…

С банкой в руках Мартин посмотрел на свою причитающую мать. Затем спокойно поставил банку обратно на полку, повернул ее так, чтобы была видна этикетка, и слез со стула.

— Пошли, — невозмутимо сказал он, беря Анну за руку, — пошли паковать вещи.

Кляня судьбу, мать обходила свои жалкие владения. Она патетически бросилась на полусобранный чемодан сына, стоявший на кровати. В свой чемодан Анна засунула подвенечное платье, которое по приезде повесила в шкаф. Тупая пульсирующая боль в голове отделила ее от мира; она машинально следовала за Мартином из дома, на улицу, в трамвай.

Отец и его вторая жена встретили их с молчаливым пониманием. Анну, считавшую, что обряд принятия в семью уже позади, посвятили в последние тайны. Отец лишь с недавних пор возобновил общение с сыном — после вынужденного двадцатилетнего перерыва. Все это время мать Мартина запрещала им видеться, характеризуя бывшего мужа как ветреного бабника и тунеядца. Когда Мартин учился в четвертом классе гимназии, она, по доступным лишь ее пониманию причинам, отказалась от ежемесячной денежной помощи отца на учебу. Сыну она сказала, что отец больше не желает платить, а отцу — что сыну надоело учиться. В первоклассном парикмахерском салоне, на Кертнерштрассе, недалеко от оперы, она нашла для него место ученика. Вместо гекзаметров Гомера он отныне склонялся над головами капризных див. Ее козни выплыли наружу, лишь когда Мартин связался с отцом по случаю приближающейся женитьбы.

Теперь Анна поняла смысл странной трехголовой встречи на вокзале. Никто не хотел никому уступать, отец не собирался вновь оказаться на скамейке запасных. У Анны кружилась голова от всех этих семейных перипетий. Уж лучше совсем без родителей, подумала она. Хотя Мартин в каком-то смысле — в отсутствие отца и под гнетом матери-истерички — уже давно превратился в сироту.