Лотта лежала в саду, в деревянном домике, установленном на вращающейся оси, так что по желанию можно было повернуться к солнцу или скрыться в тени. Растянувшись на кушетке, она крутилась сообразно погодным условиям. Узкое лицо покоилось на белой, отделанной кружевом подушке. Придвинув к кровати стул, новая мать учила ее голландскому. В распоряжении Лотты были и сказки братьев Гримм с романтическими иллюстрациями — на немецком: чтобы не забыть родной язык, поясняла мать. Она и сама будто сошла со страниц книги сказок. Высокая, стройная, уверенная в себе и с неизменной улыбкой. Ее зубы были белыми, как голуби, которые прилетали из голубятни на опушке леса. Все в ней словно светилось: щеки, голубые глаза, длинные каштановые волосы, подколотые черепаховыми гребешками. Она заражала своим жизнелюбием всех вокруг. Но истинным чудом была ее несвойственная женщинам сила: если муж тащил на себе мешок с углем, она тут же подбегала к нему, взваливала ношу на себя и несла в сарай так, словно тот мешок был набит пухом.

Лотта быстро догадалась, что попала в родственное племя — племя долгоносых. Вождь племени был копиейееотца. Тотже проницательно-меланхоличный взгляд, тонкий изогнутый нос, темные, зачесанные назад волосы и такие же усы. Впрочем, он и был племянником отца, передав по наследству этот родовой признак своим дочерям, у которых уже сейчас сквозь округлый детский носик проступал все тот же гордый и выразительный орган обоняния. Годы спустя, когда носить такой длинный нос стало делом опасным, сей анатомический факт чуть не стоил жизни одной из дочерей.

В зависимости от положения солнца Лотта лицезрела Вселенную каждый раз под разным углом. На противоположной стороне широкого рва — границы сада, взору открывался лес. Рядом с голубятней группа хвойных деревьев образовывала природные ворота, черную дыру, затягивающую взгляд; замшелый мостик вел прямо в сумрак между деревьями. Другая перспектива являла собой фруктовый сад и огород, на котором тыквы разбухали столь быстро, что Лотта, начитавшись сказок про говорящие яблоки и булки, слышала, как тыквы стонали в муках роста. Еще был вид на дом и восьмиугольную водонапорную башню с зубцами и декоративными арками из зеленого глазурованного кирпича, которые украшали окна и двери. Однажды она видела, как ее голландский отец вскарабкался на самый верх башни и водрузил там огромный флаг. У Лотты екнуло сердце при виде крошечной фигурки на такой высоте, рядом с флагом, который развевался на ветру, словно оторвавшийся парус. Может, это судьба всех отцов — может, в один прекрасный день их просто выдувает из этого мира?

По ночам она спала в доме, в отдельной комнате. И тогда перед ней разворачивался совсем иной пейзаж: невиданные доселе холмы и скалы, сосновые чащи, альпийские луга, горные ключи. Над ними кружил ее дедушка, размахивая полами похоронного пальто и сжимая в когтях беззвучно орущую Анну. Лотта носилась по холмам, вверх-вниз — лишь бы скрыться от этой пугающей тени. Земля уплывала из-под ног, она спотыкалась о камни и в приступе рыданий и кашля наконец просыпалась… Ее брали на руки и уносили в другую постель, где она умолкала до утра, уткнувшись в подмышку своей голландской матери.

— Почему они увезли нас так стремительно, точно воры в ночи, сразу после похорон? — спросила Лотта.

Анна усмехнулась:

— Потому что это была месть. Да и лишние руки на ферме пришлись весьма кстати. Это была деревня замшелых крестьян-католиков. Отец сбежал оттуда, когда ему было девятнадцать. Он уехал в Кельн и примкнул к социалистам. Туповатый старикан не мог снести такого оскорбления, понимаешь. Вот он и примчался, как только умер его отступник-сын, чтобы вырвать нас из очага социалистической заразы и язычества. Молниеносная акция — только чтобы мы не остались у тети Кейте.

Лотте стало не по себе. Она не могла поверить, что гротескная история их семейства касается и ее. Внезапно была сорвана печать, которой она давным — давно скрепила горькую тайну: тсс, больше об этом не думать, это случилось не со мной.

— Но… — возразила было Лотта. — Почему… почему он отправил меня в Голландию?

Казалось, будто она слышала лишь эхо собственного голоса или за нее говорил кто-то другой.

Наклонившись вперед, Анна накрыла руку Лотты своей полной ладонью.

— Ты болела, а ему это было ни к чему. Здоровый ребенок — выгодное капиталовложение, но больной… Доктора, лекарства, санаторий, похороны — все это влетело бы в копеечку. Поэтому-то он и согласился, чтобы тебя забрала его сестра Элизабет, хотя и ненавидел ее всеми фибрами души. Сын Элизабет жил неподалеку от Амстердама, в сухой лесистой местности — рай для туберкулезных пациентов; рядом находился и санаторий. Впрочем, все это тебе известно гораздо лучше, чем мне. Сама же эта дама еще в прошлом веке — только представь себе, сто лет тому назад! — сумела избежать участи крестьянки: уехала в Голландию, устроилась прислугой в господский дом и вышла замуж. Мне об этом через много лет после войны рассказала тетя Лизл. Дед так ни разу о тебе и не вспомнил, даже когда ты поправилась. Он придерживался мнения, что больной котенок никогда не станет здоровой сильной кошкой.

— Интересно, — Лотта натянуто улыбнулась, — неужели он так ничего бы и не предпринял, узнав, что меня отдали на попечение сталинисту, на протяжении всего моего воспитания изрыгавшему проклятия в адрес папистов и церкви.

— Господи, просто не верится, — Анна озадаченно покачала головой. — Какая ирония… Ведь без этой самой церкви меня бы уже давно не было на свете.

Хлеб, гвозди, колбаса и английские булавки — чего только не продавалось в этом магазине-кафе, где полки ломились от товаров. Анна звонко огласила свой список покупок.

— Девочка, хочешь заработать десять пфеннигов? — прошепелявила женщина за прилавком. Отсутствие переднего зуба в полусгнившей челюсти не мешало ей хитро улыбаться.

Анна кивнула.

— Тогда приходи, будешь читать вслух моей матушке. Два раза в неделю.

Ослепшая от катаракты мать, скорчившись, сидела в потертом кресле у окна задней комнаты; перед ней на столе лежали мистические «Размышления Анны Катарины Эммерик» Клеменса Брентано. Каждый сеанс чтения завершался ее любимейшим пассажем, в котором описывалась сцена бичевания Христа перед распятием. Монахиня невозмутимо воспроизводила на бумаге разные стадии бичевания: сначала его били обычным хлыстом, затем на смену первому палачу пришел хорошо отдохнувший солдат с плетью-семихвосткой, а когда и тот обессилел, эстафету принял солдат, используя плеть с шипами, вонзавшимися глубоко в кожу. При каждом ударе старуха костяшками пальцев стучала по спинке кресла и издавала звуки, представлявшие собой нечто среднее между воплями боли и криками ободрения. Возбуждение Анны, нарастая, тоже достигало своего апогея: сочувствие Христу смешивалось с яростью в адрес римских солдат и фактических зачинщиков казни — иудеев. Однако после того, как с дрожью в руках она закрывала книгу, возмущение постепенно затухало.

— Подойди-ка сюда, — подзывала ее старуха.

Скрюченные пальцы, еще совсем недавно отбивавшие дробь по спинке кресла, ощупывали пухлые руки Анны. Девочка равнодушно отмечала признаки человеческого увядания — печеночные пятна на бледном лице, мешки под потухшими стеклянными глазами, жидкие волосы, сквозь которые просвечивал череп.

— Ах, погладь же меня по голове, — тихо стонала старуха, сжимая ладонь Анны.

Анна не двигалась.

— Ну, пожалуйста, погладь меня по голове.

«Это что, тоже входит в мои обязанности как дополнительная услуга?» — думала про себя Анна. В конце концов она сдавалась и равнодушно делала то, о чем ее просили.

— За деньги наша Анна даже молиться будет, — хихикал дядя Генрих, — до пены у рта.

Бичевание Христа, постепенно занимавшего место отца, не прошло для Анны бесследно. Каждое воскресенье она сидела между дедом и тетей в романской церкви, построенной во времена повального крещения германцев. На одной из оштукатуренных стен ее блуждающий взгляд уже давно наткнулся на барельеф, изображающий события, так запавшие ей в душу. Однажды патер Алоиз Якобсмайер, читавший в боковом нефе свой часослов, заметил в центральном проходе Анну с табуреткой в руках. Повернув направо, она целенаправленно приближалась к серии барельефов вековой давности, воссоздающих распятие Христа. Взобравшись на табуретку, Анна принялась колотить кулаками обидчиков Иисуса.