Это был рурский ребенок из плоти и крови. Тощая, чумазая, в стоптанных ботинках, она держала тетю Лизл за руку. Две длинные каштановые косички были собраны баранкой на макушке, а губы покрыты застарелой сухой корочкой. Она загадочно смеялась всему, что ей говорили, не произнося при этом ни слова. Поначалу думали, что Нетхен немая, но, когда в конце концов у нее развязался язык, оказалось, что в голове у нее попросту не так уж много мыслей. В школе она не успевала. Как-то раз ее исправленную домашнюю работу учительница сопроводила следующим посланием: «Дорогая Анна, тебе не стыдно отпускать Нетхен с подобными заданиями? Может, пришло время ей помочь?» Анна приняла вызов. Собрав всю волю в кулак, вечер за вечером она посвящала капитальному ремонту запущенного развития Нетхен. Однако, к крайнему изумлению Анны, ее усилия не приносили никаких плодов. Таинственный смех Нетхен, которым она отвечала на любой вопрос, приводил Анну в отчаяние.

— Зачем ты так стараешься? — спросил дядя Генрих. — Нетхен ведь намного счастливее нас с тобой.

Зато к любви Нетхен проявляла живой интерес. Самый красивый из всех парней, живших в окрестностях реки Липпе, влюбился в тетю Лизл. Каждое воскресенье Леон Розенбаум появлялся на ферме с букетом цветов. На уединенной скамеечке в саду, с видом на грядку с капустной рассадой, их несбыточная любовь клонилась к преждевременному закату. Взявшись за руки, они лепетали друг другу какие-то банальности, которые тут же растворялись в воздухе. Анна и Нетхен лежали за кустами крыжовника в ожидании более решительных действий. Время от времени Леон одаривал тетю Лизл целомудренным поцелуем. Ее грудь с золотым крестиком томно вздымалась и опадала, а Нетхен щипала Анну за руку.

Во время пятничной литургии в голову Анны закралось подозрение, что между половинчатостью попыток сближения и концом мессы, когда все преклоняли колени, существует некая связь. «Давайте помолимся за церковь. Папу Римского, священников, правительство, больных, путешественников, потерпевших кораблекрушение…» Не пропускали никого. Когда же очередь доходила до евреев (их упоминали последними), все верующие разом поднимались с колен — ведь именно евреи насмехались над Иисусом, называя его «Царем Иудейским». Молитва завершалась словами: «Дай им. Боже, снять завесу с их сердец, дабы и они смогли признать нашего Господа Иисуса Христа».

Когда Леон понял, что все его поползновения разбиваются о золотой крестик, он прекратил свои посещения. Тетя Лизл впала в глухое молчание. Несколько недель подряд она работала спустя рукава, пока не приняла решения, подсказанного дешевыми пьесками, и не ушла в монастырь клариссинок. При прощании тетя Лизл крепко прижала Анну к груди и нежно поцеловала в лоб; дрожащими руками она выудила из черной сумочки замызганную фотографию Леона, которую должна была сдать при входе в монастырь, и вложила ее в руку Анны.

Своим уходом она вызвала начало радикальных перемен. Нетхен отдали обратно в церковь. Дедушка, чье символическое влияние ощущалось вплоть до его смерти, сменил растительное существование на вечный покой. Его похоронили на запорошенном снегом кладбище, рядом с женой, опередившей его на пятнадцать лет.

Вернувшись на ферму, дядя Генрих похлопал Анну по плечу:

— Так, Анна, кроме нас двоих, на ферме остался только скот. А ведь мы с тобой и не крестьяне вовсе. Ладно, давай за работу.

Героизм, с которым он покорился судьбе, напомнил Анне об отце, который в свое время так же примирился со своей болезнью. Она невольно схватилась за похоронное пальто дяди. Если и он умрет, подумала она, то я останусь совсем одна.

— Я написала тебе десятки писем, — вздохнула Лотта. — Лежала в садовом домике и писала. Мать купила мне специальную почтовую бумагу с фиалками в левом верхнем углу. Все мои послания заканчивались одной фразой: «Дорогая Анна, почему ты не отвечаешь? Когда же мы снова увидимся?»

— Письма эти они наверняка перехватывали и выбрасывали — сначала, конечно, ознакомившись с их содержанием. Любопытные крестьяне! А я-то думала, что ты меня забыла.

Глазея по сторонам, сестры молчали. Встретившись спустя почти семьдесят лет, они все еще чувствовали себя обманутыми — судьба сыграла с ними злую шутку. Они не знали, как с этим справиться. Интересно, жизни всех этих дам в шелковых блузках, с золотыми сережками и тщательно подкрашенными губами так же изломаны из-за подобных превратностей? Анна саркастически рассмеялась.

— Почему ты так смеешься? — удивленно спросила Лотта.

— Потому что за все эти годы мое возмущение не ослабло ни на йоту.

Анна барабанила пальцами по столу. Она вспомнила, как однажды решила, что Лотта умерла от той самой болезни, из-за которой, собственно, и оказалась в Голландии. Однако никому не пришло в голову сообщить ей об этом. Дедушка, получивший известие о смерти, скорее всего, попросту не хотел ее расстраивать. Так она похоронила для себя сестру — смириться с мертвой Лоттой было легче, чем с Лоттой, которая так легко вычеркнула ее из памяти. К тому же смерть была у них в роду.

— Про нас хоть роман пиши, — сказал Лотта. Она перенеслась обратно в детство и услышала, как мать сочувствовала Анне: «Бедный ребенок, попасть к таким варварам…» Подобная характеристика придавала судьбе Анны еще более мистический оттенок. Означало ли это, что Анна тоже стала варваром? Может, у варваров нет почтовой бумаги? Лотта придумывала для Анны разные оправдания, лишь бы отогнать от себя мысль, что та ее похоронила.

Развитию отношений между дядей Генрихом и хрупкой светловолосой дочкой богатого фермера мешали строгие неписаные законы, которые нагляднее всего выражались в цифрах: поголовье скота, количество батраков и гектаров земли. Сойдясь с Мартой Хюнекоп, полной противоположностью дочки фермера, дядя Генрих попытался вырвать из сердца свою избранницу. Они встретились с Мартой на празднике стрелков. Дабы не столкнуться с сословным давлением и властью капитала, он положил глаз на ту, кому нечего было терять. Она была старшей дочкой в семье, насчитывающей четырнадцать детей. Ее отец владел кафе, которое обходил стороной всякий мало — мальски уважающий себя человек. Но в тот раз дядя Генрих был пьян, а Марта Хюнекоп свободна.

В один прекрасный день Марта Хюнекоп вошла в жизнь Анны. Широким чеканным шагом, который так не вязался с кремовыми кружевами ее подвенечного платья, она ступила в затхлую гостиную и, швырнув на стол букет роз и флоксов, плюхнулась в дедушкино кресло. Нужно было перевести дух — ратуша, церковь, праздничный обед, деланное очарование и наигранная воспитанность выжали из нее все соки. Анна внимательно разглядывала свою новую родственницу. Коренастая женщина с крупным плоским лицом, тонкими губами, широкими скулами и раскосыми, глубоко посаженными, таинственными глазами. Гладкие черные волосы собраны в пучок; розочка, приколотая в то утро и продержавшаяся целый день, медленно выскальзывала из прически. Щеки казались неестественно красными. Анна отнесла это на счет свадебного волнения, однако позже выяснилось, что румянец был вечным спутником Марты, как если бы она страдала от постоянного внутреннего возбуждения.

— Да отправь же ты этого ребенка спать, — крикнула она дяде Генриху, махнув рукой в сторону Анны.

— Мы только поженились, а у нас уже такая взрослая дочь. — криво усмехнулся новоиспеченный муж, — немногим так везет.

Однако невеста, которой надоел откровенно изучающий взгляд Анны, не уловила юмора.

Рабочей у Марты Хюнекоп оказалась лишь матка. Каждый год она производила на свет младенца. В остальном же она не оправдала ничьих ожиданий. В девять часов, когда, зевая и почесывая в затылке, она поднималась с постели, дядя Генрих уже четыре часа как трудился. Своевольным поведением она умела создать впечатление хорошей хозяйки, но лишь таскала свое топорное тело из комнаты в комнату без малейшей пользы. Масса дел так и осталась бы без внимания, не окажись у нее под боком одиннадцатилетней девочки. Девочки, которая вообще-то была ничьей, но сидела с ними за одним столом и спала под одной крышей. Чтобы выжить, ленивые должны прибегать к хитростям. Марта поняла, что в лице так называемой племянницы ей выпало счастье заполучить незаменимую рабочую лошадку.