Тишина.

— Крючок опять был здесь.

Отец (склонясь над раковиной). Крючок?

Мать. Он всегда появляется через окно. Вероятно, он даже не подозревает, что на свете существуют двери.

Отец. Я с ним поговорю.

Мать. Не станешь ты с ним говорить. Ты никогда с ним не разговариваешь.

Отец. Мне кажется, это вовсе не входит в мои обязанности.

Мать. А что вообще входит в твои обязанности?! (Вздыхает и машет носком.)

Арнольд лежит на диване, а пониже спины у него торчит игла для сшивания мешков.

— К чему я все это говорил?

Отец все еще не вышел из ванной комнаты. Мать все еще держит носок. И вдруг…

— Внимание! Начинается представление!

Чиму с жестяной ложкой в руке выскакивает на середину комнаты. Она держит ложку, как микрофон. Девочка дергается, раскачивается и поет:

— Мне сказали, что погубишь ты меня… — Но неожиданно она обрывает пение. Сердито оглядывается: — Да вы меня не слушаете!

Она вытаскивает отца из ванной и подталкивает его к стулу. Вырывает из рук матери носок.

— Мама, ну что ты!..

И вот родители сидят посреди комнаты, словно пойманные беглецы. Отец и мать.

Чиму хлопает Арнольда по плечу:

— И тебе не мешает послушать!

— На вашем месте я бы слушала очень внимательно, Арнолька! — хихикнула Йолан Злюка–Пылюка.

Чиму запела. Арнольд не спускал с нее глаз. «Девочка довольно ловко движется, но все не то, не то!»

А Росита Омлетас думала: «Вот тебе и раз! Только этого еще не хватало! Ревю Арнольда превратится в ревю Чиму!»

Чиму унеслась куда–то со своей жестяной ложкой.

Два стула посреди комнаты опустели.

В квартире наступила тишина. Тишина перед сном. Свет горел только в дальней комнате. Оттуда доносился сонный смех Чиму.

— Папа, правда, что ты был автобусом?

— Автобусом? Каким еще автобусом?

— Обыкновенным автобусом. Или трамваем? А может, прицепным вагоном? Трамвайным прицепным вагоном?

— Послушай, Чиму!

— При–цепной ва–гон! При–цепной ва–гон!

Опять насмешливый хохот, приглушенный подушкой. Потом вдруг едва слышный шепот:

— За мной приедет сорок четвертый. Я знаю, когда–нибудь за мной приедет сорок четвертый. И на него никто не сможет сесть, кроме меня. И трамвай отвезет меня на конечную остановку и даже дальше…

Голос прервался. Свет погас. Теперь только луна освещала деревья. Странные, призрачные тени зашевелились в саду.

Над Арнольдом пролетела Йолан Злюка–Пылюка.

— Сегодня вам удалось выкрутиться, мой друг! Но завтра! Что будет завтра? Что принесет завтрашний день?

Арнольд, зарывшись лицом в темный диван, бормотал:

— Кто знает? Может, завтра и день не наступит вовсе.

— Как это понимать? — удивилась Росита Омлетас. — А вообще вы хотели что–то рассказать перед тем, как Чиму выступила со своим сольным номером. — Росита умолкла. Немного подождала и продолжала: — Может, о театре? О вашем ревю? О том, с кем вы заключите договор? И кто будет примадонной?

Арнольд не ответил. А чуть погодя повторил:

— Может, завтра и день не наступит вовсе.

Йолан Злюка–Пылюка порхала прямо над Арнольдом.

— Болтает тут без толку! Совсем помешался. Впрочем, в его положении это и понятно. А все–таки я кое–что вам шепну. Завтра снова наступит день, но вы этому не обрадуетесь.

Послышался ее смех. Резкий, ехидный смех. Она летала из одного темного угла в другой. Она была скрипом ночных полов, треском ночной мебели. Она гремела замками. Словно хотела пооткрывать все шкафы, все ящики и все их опустошить.

— Выдернуть! Вытряхнуть! Опустошить!

Она вылетела из окна. Покружилась вокруг дома.

— Чего она только не наговорит! — вздохнула Росита Омлетас. — И что она несет, эта Злюка–Пылюка!

— Не обращайте на нее внимания! Это проще всего. — Арнольд вдруг застонал: — Ох, эта игла!

— Больно?

— А, ничего! Не будем об этом говорить. Не стоит! Глядите–ка!

Две руки внезапно выпорхнули из ванной комнаты. Отцовские руки. Руки, забытые под краном. Слегка влажные от воды, они пролетели по темной комнате. Похлопали по воздуху, стряхивая на пол блестящие жемчужинки капель.

— Наверно, мытье рук — хобби старика, — заметил Арнольд. — А теперь постараемся уснуть.

За утренним столом. Где находятся дни?

Над столом взметнулась скатерть. Веселый белый парус. Парус погожего утра. Разлеглась на столе, и тут оказалось, что вся она в расплывчатых неопределенных пятнах: состарилась в воздухе.

— Если можно, прошу без цирковых представлений. — Мать посмотрела на Чиму. Голос ее был строгим, но во взгляде читалась мольба. — Я хочу, наконец, хоть раз позавтракать спокойно.

Чиму на другом конце стола смеялась. Она наклонилась вперед вместе со стулом, зацепившись за него ногами. Медленно развела руки. Словно хотела броситься в скатерть, как в воду. Словно желала искупаться в ней.

— Начинается! — вздохнула мать.

— Девочка очень подвижна, — сказал Арнольд.

Росита Омлетас съязвила:

— Вчера вы не очень–то восхищались ею.

— Что касается ее голоса, то он очень плохо поставлен.

Испанская танцовщица онемела от изумления.

Плохо поставлен голос! Так может выразиться только директор театра, когда–то бывший театральным критиком. Да, хотя у него нет носа и даже вообще нет лица, он все–таки не какой–нибудь проходимец. Он личность! И личность значительная.

А между тем все завсегдатаи стола собрались. Пузатая сахарница из белого фарфора заняла место в центре. Вокруг — ее придворный штат: чашки, блюдца, чайные ложечки. Все замерли в торжественном ожидании чайной церемонии. А пока слушали сахарницу.

— Помню, случилось однажды с моим дедушкой чрезвычайное происшествие. В него насыпали не сахар, а…

Мать наливала чай. А сама косилась на Арнольда.

— Мама!

— Не знаю, не знаю, я была почти уверена, что, когда утром выйду… — Вздох разочарования. — Но он здесь!

— В чем, собственно, дело? — поинтересовался Арнольд. — Почему я должен был исчезнуть? — И, не смущаясь, безмятежно продолжал: — Не тревожьтесь, милая Росита, нельзя все принимать всерьез. Уважаемая мама — славное создание. Ведь она делает все, чтобы привести меня в порядок.

Мать прижала Арнольда к коленям. Игла для сшивания мешков прилежно засновала в ее руках.

Чиму пела, раскачиваясь за столом:

— Тер–петь не могу хлеб медо–вый–бе–до-вый! Тер–петь не мо–гу хлеб медо–вый–бедо–вый!

— Вчера еще ты говорила, что любишь хлеб с медом!

— Вчера? А куда девался вчерашний день?

— Справедливо! — подхватил Арнольд. — Впрочем, именно об этом я хотел рассказать.

— О вчерашнем дне?

— О вчерашнем, завтрашнем и послезавтрашнем днях. Помните, милая Росита, я говорил вам, что много времени проводил с Агикой на кухне?

— Помню, помню!

— Вы еще заметили, что никогда не проводили в кухне так много времени, как Агика.

— Да, и пакетики пустые не нюхала. Ни из–под кофе, ни из–под чая.

— Конечно, конечно! Так вот, сидим мы как–то с Аги в кухне, и вдруг я замечаю под табуреткой… вчерашний день.

— Что?

— Да, да! Вчерашний день! Под табуреткой, где сидела Аги. Он был чуть бледноватым, слегка увядшим, но чего же хотеть от вчерашнего дня? И понятно, что Аги как–то странно поглядела на меня.

«Арнольд! Зачем это вчерашний день забрался под мою табуретку?»

«Закатился, видно. Его бросили, а он закатился под табуретку. Бледный, слегка увядший. Все–таки он вчерашний день».

Чиму постучала ложечкой по кружке. И в комнате поднялся ужасный трезвон.

— Вче–раш–ний день! Вче–раш–ний день!

— Разумеется, завтрашний день — совсем другое дело, — продолжал Арнольд. — Завтрашний день даже сравнить со вчерашним нельзя. Это огромный пылающий шар, который висит над кухонным столом. Он как вулкан, как солнце, он медленно вращается вокруг своей оси. Так и ждешь, что он сейчас лопнет и разлетится.