Вечером к нам является еще одна гостья — тетя Эля.

— Как же я по всем соскучилась! — то и дело восклицает она, — вы не представляете, дорогие! Но дела, хлопоты — ни минуты свободной! Нет, не думайте, я не жалуюсь, — всплескивает она своими изящными руками. Подтянутая, подвижная, с толстой каштановой косой, свернутой на затылке в тяжелый узел, с ярким ртом, тетя Эля чем-то очень похожа на папу, и от этого, наверно, я ее так люблю.

Мама угощает тетю обедом — всем известно, что в бесконечной спешке и суете Эля часто забывает вовремя поесть и, по словам Таты, вообще ведет не по возрасту студенческий образ жизни.

Сегодня тетя Эля расстроена и разгневана. Завхоз в ее детском доме, некий Баблоян, оказался вором, крал и продавал на сторону продукты и белье.

— Какой негодяй, а? — возмущается Эля. — Красть у сирот, у бездомных, у того, кого судьба и без того обидела! Я бы Баблояна этого собственными руками удушила!

— Ну и фантазерка ты, сестричка! — усмехается папа. Он вернулся одновременно с Элей и сейчас обедает вместе с ней. — Ты и букашку не смогла бы прихлопнуть такими-то ручками! А на Баблояна твоего найдут управу.

Эля удовлетворенно кивает.

И после обеда она продолжает говорить о своих делах и заботах. Я слушаю с замирающим сердцем — так бывает всегда, когда она рассказывает при мне про свой детский дом. Неужели, думаю я, где-то и в самом деле есть мальчики и девочки, у которых нет ни папы, ни мамы, ни бабушек, о ком совершенно некому позаботиться, некому накормить, которые бегают по улицам голодные и оборванные и спят где придется — в подвалах, в ящиках под вагонами поездов и в черных котлах, где варят асфальт? Тетя Эля как-то рассказывала мне об этом, — в котлах ночью тепло, они нагреваются за день и остывают не скоро, поэтому в них и можно спать в холодную ночь. Я с ужасом пытаюсь представить себе: вот у меня никого-никого на свете нет, и я, грязная, оборванная, залезаю ночью в такой котел, как в черную яму, и сплю там. И приходит милиционер, и хватает меня, и ведет с собой. Как-то я видела на улице — милиционер вел беспризорника, а тот вырывался и хотел бежать. Глупый, думала я, куда бежать, ведь в детском доме, где заведующая тетя Эля, тепло, и там тебя будут кормить…

Задумавшись, я перестаю слушать.

Неужели может быть так, что все мои вдруг умрут и я останусь совсем одна на земле? От этой мысли у меня все холодеет внутри, я зажмуриваюсь и трясу изо всех сил головой.

— Что с тобой, Ли? — Перепуганная мама трогает меня за плечо, и я прихожу в себя.

— Советская власть тратит огромные средства на борьбу с беспризорностью, — снова повышает голос тетя Эля, — а такие Баблояны набивают карманы и животы. Как я их ненавижу!..

Но вот возвращается Миранда. С хозяйственной сумкой и какими-то пакетами.

Миранда уже обжилась и привыкла к дому и стесняется только чужих.

Я вижу, как она замирает на пороге, и поражаюсь выражению растерянности и испуга, которое появляется на ее лице, когда она видит тетю Элю.

Она даже роняет на пол кулек, крупные красные яблоки с глухим стуком раскатываются по полу. Все оглядываются на нее, и мама, обеспокоенная, поднимается из-за стола.

— Что с тобой? На тебе лица нет!

Не спуская глаз, Миранда смотрит на тетю Элю, тоже поднявшуюся с кресла.

— Вот уж не думала, что встречу тебя здесь, — со скрытым, непонятным мне смыслом — не то с упреком, не то с угрозой — говорит тетя Эля, подходя к Миранде; та стоит неподвижно, насупившись, словно у нее нет сил двинуться с места.

— Так где же находится твой брат, Миранда? — спрашивает тетя Эля. — Ты, конечно, знаешь, что он убежал от нас? Ты же обещала, что подобное никогда больше не повторится. Было так? Или я ошибаюсь? Мы обули его и одели, а он, видимо, опять все спустил на базаре и щеголяет в рванье? Да? Я тебя спрашиваю, Миранда!

Я вижу, как краснеют обычно бледные щеки Миранды, но вот, оправившись от смущения, она усмехается своей странной усмешкой.

— Здравствуйте, калбатоно Элия! — кланяется она. — Вы говорите, Рафик пропал? Но я не знаю, где он… Богом клянусь, не знаю…

Долгим вопрошающим и требовательным взглядом тетя Эля смотрит на девушку.

— Весной просто беда с ребятами, — наконец с горечью говорит она, — чуть потеплеет, рвутся на волю. И кормим хорошо, и одеваем, и мастерские у нас, и школа… А как весна — не удержать! За две недели шесть человек сбежало…

Так для нас приоткрывается завеса над тайной Миранды. Если до этого и мама и бабушка, щадя девушку, не расспрашивали ее о прошлом, то в этот вечер, после ухода тети Эли, Миранда сама, чувствуя, что молчать дальше нельзя, рассказывает нам о себе. Отец ее погиб на гражданской войне, убили где-то под Дербентом, мать в двадцать первом году умерла от тифа. Так Миранда осталась одна с маленьким Рафиком — ему было всего три года. Она жила и кормила себя и брата случайной работой, но мальчик отбился от рук, связался с беспризорниками — их в те годы сотни бродили по базарам и толкучкам Тифлиса. Миранда не теряла надежды, что все еще наладится, найдется хорошее место, она будет зарабатывать и вернет мальчика к себе. Но…

Нет, далеко не все рассказывает в тот вечер Миранда, сидя потупившись на кухне. Есть что-то еще в ее жизни, какая-то большая и незажившая боль, о которой она не может или не хочет говорить.

Даже я моим детским умом понимаю это и по выражению лиц бабушки и мамы вижу, что и они думают так же. Но я знаю их деликатность, они не станут приставать с расспросами. Надеются — придет час и Миранда расскажет все сама. А пока они утешают и обнадеживают ее: мальчик не пропадет, найдется — ведь Советская власть заботится, чтобы у всех бездомных был дом, чтобы дети каждый день ели и пили, чтобы им не приходилось ночевать в черных от мазута котлах…

Об этих котлах я и думаю, засыпая, глядя из полутьмы спальни в столовую, где вполголоса, чтобы не мешать мне, разговаривают мои родные. И последнее, что я слышу, — голос бабушки:

— Видите, Лео, а вы подозревали Миранду во всех смертных грехах…

С каждым днем становится теплее. Сурб Саркис давно сменил гнев на милость — сложил свои ледяные крылья и притаился за окрестными горами. Желтые и голые, они день ото дня все сильнее накаляются, еще немного, и задышат тяжким зноем на прильнувший к их подножию огромный древний город. Потускнеют, пожухнут акации, побуреет темная зелень кипарисов, осыплется лиловый и розовый цвет глициний. Но это наступит позднее, а пока Тифлис полон яркой и сочной свежестью весны, запахами цветов, серебряным пересвистом птиц…

Каждое утро сквозь сон я слышу бодрые выкрики мацонщика, карабкающегося по крутой нашей улице вслед за осликом, нагруженным глиняными банками с кислым ледяным молоком.

— Мацони, мацони![7] — выкрикивает знакомый голос, и, словно перекликаясь с ним, вдали бухает гортанный, хрипловатый бас разносчика фруктов:

— Яблук! А ну каму спелий яблук!

Через минуту к первым двум присоединяется третий голос, скрежещущий, словно колеса трамвая на поворотах:

— Старрэбэррем… Старрэбэрем…

«Старье берем» звучит одним словом.

Воскресенье разгорается — самый любимый для меня день недели. Любимый, потому что весь день папа принадлежит мне, и только мне.

Про себя я называю маму яблоком, а папу — виноградом. Почему? Да ведь яблоки бывают у нас запросто, всегда, я их и не замечаю, а виноград считается лакомством. Так и у меня с мамой и папой: мама — ежедневное блюдо, а папа — деликатес.

Конечно, папа и по воскресеньям иногда бывает занят — он юрист, адвокат, ему часто приходится выступать в суде. Готовясь к защите, папа запирается у себя в кабинете и без конца шелестит бумагами; даже мне не разрешается ему мешать.

Но в это воскресенье папа свободен, и мы отправляемся на Черепашье озеро, мне такая прогулка обещана давным-давно. С нами увязываются и старшие тигранята — Васька и Амалия. Они побаиваются папу и вначале ведут себя тихо — ни криков, ни визга, ни песен про «чюдный город Кобулет»; в трамвае не отрываются от окошка, за которым плывут увитые плющом и виноградом уютные разноцветные дома, мелькают редкие по воскресному утру прохожие. Мне жалко, что Гиви не смог поехать с нами: весной у тети Верико всегда много работы и Гиви должен ей помогать.