Я понимаю: Амалия повторяет слова матери, даже интонации напоминают тетушку Аревхат. Сердито буркнув что-то, Тигран рывком натягивает потрепанный, с обвисшим козырьком картуз и удаляется, — гроза прошла стороной. Я рада: рука у Тиграна тяжелая — в этом Васька не раз признавался со вздохом.

Все последнее время мне хотелось спросить Амалию, где ее кукла — ведь Амалия ни разу не выходила с ней во двор, — но я не решалась. Занавеска «джиджим» отделяет дальнюю половину комнаты — за ней видна широкая кровать и шкаф, а на шкафу, на самом верху его, растопырив розовые ручки, восседает целехонькая фарфоровая сестрица моей Кати. Я не могу удержаться от улыбки. Амалия перехватывает мой взгляд, тень смущения проходит по ее смуглому лицу. Но оно сейчас же обретает всегдашнее независимое и, пожалуй, гордое выражение. Усадив рядышком Петроса и Гогу, Амалия принимается кормить их и, не глядя на меня, бурчит:

— Им разве можно дать такую куклу? Да они в минуту ее растерзают! Только тогда и играю, когда спят!.. Уй мэ! Да уймитесь вы, горе мое!..

Долго оставаться здесь нельзя — мама может заметить мое отсутствие, и я собираюсь уходить. На пороге окидываю последним взглядом жилье Тиграна и говорю:

— Ты, Амалия, почему не смотришь на балкон? Вчера с Гиви вывесили красный сигнал «пошли гулять», а тебя не дождались!

— Да всё они! — досадует Амалия и отвешивает Петросу шлепок.

Мама не заметила моего отсутствия. Она усердно роется в русско-французском словаре.

Миранда возвращается с базара часа через полтора. Я впиваюсь взглядом в ее лицо — оно должно быть счастливым, сияющим. Но, к моему удивлению, она молча проходит на кухню, молча выкладывает на стол покупки и начинает отчитываться перед мамой в израсходованных деньгах. Лицо ее такое же бледное и бесстрастное, как всегда. Мама машет рукой: «Потом Миранда, потом!» — и снова погружается в свой словарь.

А мне почему-то становится грустно — все-таки странная эта Миранда.

Мы едем в деревню, едем в Цагвери! Замечательно! Значит, завтра я увижу Катю, обниму ее, чмокну в румяную теплую щеку, покажу ей Катю-маленькую — ведь они еще не знакомы.

Как и всегда во время сборов, наша квартира становится неуютной, почти нежилой. В коридоре громоздятся чемоданы и корзины, на мебель натянуты полотняные белые чехлы, окна в столовой занавешены простынями — от солнца и пыли. «Бедлам, кавардак, вокзал!» — ворчит папа. Лишь в его кабинете все по-прежнему: папа пока остается в городе. Отпуск у него в августе, тогда-то он и явится к нам в Цагвери отдыхать.

Обычно мама не любит оставлять папу в городе одного — жалуется, что он «большой ребенок», совершенно не умеет позаботиться о себе, «опять будет жить на чае и бутербродах». Но сегодня мама объявила, что уезжает со спокойной душой — Миранда будет ходить на базар и готовить папе обеды и ужины, станет помогать бабушке Тате. Папа долго не соглашается: слава богу, не маленький, как-нибудь доживет до августа и без Миранды. Но мама и бабушка непреклонны, и папа в конце концов раздраженно машет рукой — разве с женщинами сговоришься!

Прошлое лето мы тоже провели в Цагвери, и зимой я часто вспоминала еловую и березовую рощи, звонкие светлые роднички, струящиеся из скал, изумрудные поляны, заросшие душистыми фиалками, вздымающиеся горы, похожие на старинные замки. Цаг-ве-ри — красивое название!

Мы с мамой ежедневно отправлялись на «площадку очарования» — уступ горы, нависший над пропастью, огороженный узорчатой деревянной решеткой, — оттуда так далеко видно. Внизу, под Цагвери, раскинулась зеленая долина, пересеченная серебряной нитью реки, по берегу рассыпаны белые домики, на склонах холмов пасутся овцы и козы, похожие отсюда на маленькие облака. Особенно я любила бывать на площадке вечером, когда солнце вот-вот спрячется за горы и на все ложится задумчивая, чуть красноватая тень. Сколько раз, когда я просыпалась утром, бабушка спрашивала меня с улыбкой:

«Ты опять, Ли, смеялась во сне. Цагвери видела, да?»

Мы едем в Цагвери! Замечательно!

Вчера мама купила мне клетчатый чемоданчик, и я упрятала туда игрушки. Только Катю повезу на руках, пусть вместе со мной любуется из окна вагона горами, речками и водопадами. Одно мне грустно: не хочется расставаться с Гиви — но без него тетя Верико не справится с заказами. Папа у Гиви умер, когда он был совсем маленьким, и они с тетей Верико должны зарабатывать себе деньги на жизнь. Мне-то хорошо: и папа, и мама, и бабушка работают, а Тата получает пенсию за дедушку Георгия…

Вечером Миранда укладывает меня спать.

Нет, Миранда не стелет мне постель, не помогает раздеваться — я все делаю сама, меня приучили с раннего детства. Просто она присутствует при этом. Когда я уже лежу в постели, Миранда выключает верхний свет, остается лишь ночник на столике между бабушкиной и моей кроватями. Я привыкла засыпать при нем. Янтарные глаза нахохлившейся мраморной совы излучают неяркий желтоватый свет, он успокаивает и незаметно переносит в сны.

— Спи, Лиана, спи, — говорит Миранда, — спокойной ночи.

Но мне не хочется, чтобы она уходила, — ведь завтра я с ней расстанусь надолго.

— Ну посиди со мной, Мирандочка, — прошу я.

Миранда садится. Лицо ее в мягком свете ночника напоминает лицо женщины с молитвенно сложенными руками — ее изображение висит в папином кабинете. Однажды, вскоре после появления у нас Миранды, пораженная сходством, я спросила:

— Кто нарисован на этой картине? Как зовут? Не родная ли Миранде?

Папа, чтобы отвязаться, буркнул:

— Никакая не родная. Как звали? Ну, Мадонна.

— Она была несчастная? Как Миранда — тогда, на мосту?

Папа с непонятным выражением посмотрел на меня, потом на картину.

— Как Миранда? — повторил он растерянно. — Может, и так, Ли… Но ты мешаешь мне работать! Помолчи, пожалуйста!

Я сидела и следила за ним, опять углубившимся в бумаги, и думала о Мадонне, женщине с измученным лицом. Мадонна, Миранда… Вот, даже имена чем-то похожи…

Сейчас, засыпая, всматриваясь в ее лицо, я думаю: хорошо, что Миранда помирилась со своим женихом, что они будут счастливы. Мне хотелось бы дать Миранде понять, что я знаю ее тайну, знаю о ее любви, но я не могу придумать, как это сделать. Я стараюсь не заснуть, пока не придумаю, но меня клонит в сон.

Сквозь слипающиеся веки смотрю на смутный, едва освещенный силуэт Миранды. Она сидит возле моей кровати и что-то вертит в руках — кажется, рассматривает ключ от мастерской: по ночам ключ лежит на комоде, рядом с бабушкиным ридикюлем и моей копилкой — почтовым ящиком… И я засыпаю…

Сон… Я стою на «площадке очарования» в Цагвери рядом с дядей Серго, но внизу, глубоко под нами, — не зеленая долина, а гремит камнями и бесится покрытая желтой иеной Кура. На противоположном берегу сереет громадина Метехского замка. От Метехи дует сильный горячий ветер, развевает волосы, треплет мое платье. Я вглядываюсь в стены замка: сейчас там что-то должно произойти. Но что? Напряженно стараюсь припомнить, про кого говорил дядя Серго, кого убили в замке? Арсена Джорджиашвили, на улице которого мы живем? Да. Кого-то еще… Дядюшку Котэ?! Передо мной возникает розовое, расплывающееся в улыбке, толстощекое лицо, добрые глаза-изюминки. Нет, нет, его там не убивали! Голос дяди Серго говорит что-то строго, гневно, я оглядываюсь, но дяди на площадке, оказывается, нет — он исчез, — а сидит, хищно сверкая угольными глазами, черная лохматая птица. И вдруг я узнаю! Да это же Миранда! Она смеется, с шумом хлопает крыльями и улетает… И я тоже срываюсь с «площадки очарования» и лечу за ней, лечу плавно, взмахивая руками-крыльями…

Я не понимаю, что меня будит, лежу в темноте и прислушиваюсь к сонной тишине дома, к ровному бабушкиному дыханию. И, вспоминая сон, заново переживаю ощущение полета — мне часто снится, что я летаю: бабушка как-то объяснила: потому что расту.

Ночник погашен, янтарные глаза совы померкли, но дверь в столовую распахнута, и с улицы сочится неяркий свет — не то фонаря под балконом, не то луны. В столовой по-ночному громко и звучно тикают часы.