Пролетка съехала на обочину и остановилась. Я спрыгнул с неудобного сиденья и притаился позади. Отсюда сквозь черную зелень листвы хорошо просматривались четыре цыганских шатра и горевшие между ними костры. У самого большого, в центре табора, темнели фигуры людей. Неподалеку бродили стреноженные лошади, их силуэты то освещались пляшущим пламенем, то скрывались во тьме. Цыгане пели что-то грустное, тягучее, берущее за сердце.

— Как в сказке! — сказал я вслух и лишь тогда понял, что выдал себя.

— Кто здесь?! — грозно прошептал Важа, пригнувшись и расстегивая кобуру нагана. — А ну выходи! Руки вверх!

И мне пришлось выйти из укрытия.

— Гиви? — поразился Леон Георгиевич. — Как ты здесь очутился?

И все смотрели на меня с удивлением и недоверием, словно я был призраком с того света. А я осмелел — теперь меня нельзя было прогнать обратно в Цагвери, — подошел ближе к пролетке.

— А я с вами ехал, — признался я. — Думал: помогу искать. Хотите, подползу сейчас к табору, посмотрю, где Ли? Вернусь — расскажу, и вы пойдете и арестуете их…

В темноте, чуть подкрашенной красным отсветом недалеких костров, я видел, как переглянулись Важа и Леон Георгиевич. Важа сердитым шепотом отругал меня и заявил, что он — представитель власти и не нуждается в помощи мальчишки, он сам покажет цыганам, как нарушать законы.

Но Леон Георгиевич мягко остановил его:

— А может, действительно попробовать, батоно Важа? Гиви — маленький, он сможет подползти совсем близко. А если что — мы же рядом!.. Это с нашей стороны военная хитрость…

— Ну, пусть идет, — после недолгого раздумья величественно разрешил Важа. — Но если что — свисти, кричи!

— Обязательно!

И я двинулся на огни табора. Сначала шел чуть наклонясь, осторожно раздвигая впереди себя кусты, стараясь, чтобы ни одна ветка не зашумела листьями, не хрустнул под ногами сухой сучок. Я чувствовал себя Тариэлем, сражающимся за свою Нестан Дареджан, Русланом, отправившимся разыскивать и спасать Людмилу.

Когда кусты кончились, мне пришлось спуститься на четвереньки и ползти в густой и колючей траве. Остро пахло полынью и типчаком. Через каждые пять-шесть метров я останавливался и, приподнявшись над травой, прислушивался и приглядывался к тому, что делалось у большого костра.

У огня, на котором что-то варилось в огромном чугунном котле, в самых разнообразных позах сидели и полулежали цыгане. Задумчивую печальную мелодию, но не ту, которую мы слышали, подъезжая, а уже другую, глубоким глуховатым басом вел старик с седыми кудрями и такой же седой, курчавящейся бородой.

Он сидел обхватив руками колени, неподвижно глядя в огонь, словно сама песня его рождалась в огне, словно искры, взлетавшие в ночную тьму, вдохновляли его мелодию, горькую и протяжную, как уходящий в небо дым. Рядом со стариком цыган помоложе аккомпанировал на гитаре — издали гитарного звона слышно не было, — и кто-то, не видимый мне, изредка бил в бубен.

Я полз медленнее и медленнее, и вдруг меня приковала к месту мысль: а ведь должны же быть в таборе сторожевые собаки; наверно, по ночам, когда цыгане спят, собаки караулят нехитрое имущество, охраняют табор от чужих.

Но я подполз достаточно близко к костру, чтобы рассмотреть сидящих у огня людей: и седого старика запевалу, и гитариста, и девушку в красном платье, будто впитавшем в себя все краски и силу пламени полыхавшего перед ней костра, девушку с тонкой, как стебелек, смуглой шеей, и похожую на бабу-ягу старуху в черной шали с крупными розами, и других.

Пылающий в ночи костер, вид суровых лиц с темными мерцающими глазами, какая-то безмерная, первобытная тоска, звучавшая в песнях, — все это завораживало меня, я словно бы забыл, зачем я здесь… Цыгане не казались мне ни злыми, ни страшными, они пели с такой душой и чувством! Нет, такие люди не могли причинить Лиане вреда, даже если и похитили ее…

Вспомнив о Лиане, я принялся всматриваться пристальнее в фигуры у огня, и скоро убедился, что маленьких цыганят у костра нет — видимо, спят в шатрах и кибитках. Может, и Лиана спит среди них, свернувшись клубочком, сраженная усталостью и страхом?

Стреноженные лошади выходили из темноты к костру, смотрели в огонь неподвижными глазами, и, как казалось мне, тоже вслушивались в слова песни. Я подумал, что мне, как разведчику, следовало бы подползти к шатрам поближе, заглянуть в них; может, по каким-либо признакам я обнаружу Лиану. Но мысль о собаках останавливала; откуда-то из глубины табора доносилось ворчание, хотя ворчать мог и плясун медвежонок, о котором рассказывала Катя.

И все же я набрался смелости и подполз к дальнему от костра шатру. Полог был откинут — вероятно, для того, чтобы пламя согревало спавших, — там вповалку, укрытые всевозможным тряпьем, спали цыганята. Но лиц разглядеть в полутьме я не мог. И пополз назад…

— Конечно, они ее так запрятали, что и при ярком солнышке не найдешь! — горестным шепотом запричитала Катя, когда я рассказал обо всем, что видел. — А вдруг они ее связали, батоно Важа?!

— Пошли! — решительно скомандовал Важа, поправив фуражку и снова расстегивая кобуру. — Они у Гогоберидзе заговорят! Я им покажу!

И, больше не прячась и не скрываясь, мы все вместе пошли к табору, впереди — Важа. И когда были шагах в десяти от костра, из-под крытого полотном фургона действительно выскочили два паршивых кудлатых пса и с отчаянным лаем рванулись к нам.

Но седой цыган с завидной даже для молодого легкостью вскочил на ноги и так зло и зычно цыкнул на собак, что они, трусливо поджав хвосты, стремглав кинулись назад, к фургону.

Цыгане один за другим поднимались от костра и с испугом и недоумением всматривались в нашу группу. Собственно, смотрели на одного Важу Гогоберидзе, на его фуражку и портупею, на руку, картинно опиравшуюся на открытую кобуру.

Но вдруг, опередив Важу, вперед выскочила Катя. Подбежав к высокой красивой цыганке с такими же огромными и обжигающими, как у Миранды, глазами, схватив ее за перекрещенную на груди шаль, Катя принялась трясти ее, гневно крича:

— Где она?! Ты куда ее дела, ведьма?! А?!

Цыганка смотрела на Катю со страхом, на лице плясали отсветы пламени, искажая и искривляя его черты, браслеты на руках звенели в тишине.

— Где она?! Где Ли?! — кричала Катя в неистовстве.

Важа Гогоберидзе, отстранив Катю, властно взял цыганку за руку.

— Где она? Говори!

Цыганка молчала, с ужасом и растерянностью глядя на Важу. Вид у него и впрямь был грозный, устрашающий.

— Ну! Где она?

— Она… там… там, — трясущимися губами бормотала цыганка, показывая глазами на чугунный котел, висевший над костром.

Ничего не понимая, мы с ужасом смотрели то на цыганку, то на котел — в нем кипело и булькало какое-то варево. Сердце у меня остановилось, а потом заколотилось так, словно хотело вырваться из груди. И не знаю, чем закончилась бы немая сцена, если бы цыганка неожиданно, вырвав у Важи свою руку, не бросилась к шатру, Важа кинулся за ней, размахивая наганом и во весь голос крича:

— Стой! Стой! Стрелять буду!

Но цыганка не собиралась убегать. Шагах в десяти от шатра, нагнувшись, она подхватила с земли окровавленный комок шерсти и с жалобным криком протянула Важе. Она совала милиционеру комок, совала прямо в руки, будто хотела повесить на дуло нагана.

— Вот все, что осталось, господин милиционер. Мясо — в котел, варить, детей кормить нада. Цыган — бедный, дети много, кушать просит… А она сама за мной пошла, как собачка пошла… Нельзя бедной цыганке отказаться, господин милиционер! Дети плачут, кушать просит. Что бедной цыганке делать?

— Теперь господ нет! — зло перебил Важа. — Это тебе не царский режим!

— Да, да, товарищ начальник! — бормотала цыганка, молитвенно складывая руки. — Да, да…

Я разглядел окровавленный комок, который она держала в руках, — еще не просохшая от крови шкурка ягненка. Значит, цыгане взяли ягненка, зарезали и варят его. А Лиана?! Почему они молчат про Лиану?!