Как опустел наш балкон без Ли! Мне совсем не хотелось туда выходить. В углу по-прежнему покачивалась моя старенькая любимая качалка, ласточки суетились под карнизом крыши. В щели стены торчал маленький красный флажок, с ним Ли ходила на первомайскую демонстрацию, а потом подавала им сигналы тигранятам. Все оставалось по-прежнему, только Ли не было с нами…

Пошел третий день, как она исчезла. Леон Георгиевич поднял на ноги всю милицию Тифлиса — в уголовном розыске у него нашлись приятели, — но пока о Ли не поступало никаких новостей.

В квартире с утра до вечера толпились люди — друзья и знакомые, приходили и уходили, выражали соболезнование и готовность помочь — без конца тревожно звонил телефон.

Я выскакивал в переднюю на каждый стук. По ночам забывался на полчаса, на час зыбким, не приносившим облегчения сном, потом, пугая маму, вскакивал, выбегал на балкон; мне чудилось, что там, рядом с качалкой, на скамеечке, привычно опираясь подбородком о колени, сидит Ли. Но… никого не было, я возвращался в комнату, и снова ложился, и снова не мог уснуть.

Вечером, в день нашего возвращения из Цагвери примчалась на извозчике Елена Георгиевна, сестра отца Лианы, — она заведовала детским домом где-то в Коджорах. Я никогда не видел эту сдержанную женщину такой взволнованной: пушистая каштановая коса, обычно свернутая узлом, расплелась, рассыпалась по плечам, руки дрожали.

Мне и раньше приходилось открывать ей дверь — она всегда была приветлива и внимательна. Но в тот вечер будто и не заметила меня, пронеслась мимо, как-то особенно тревожно стуча каблуками.

В те памятные дни дверь в квартиру Ли не закрывалась, и, присев на старинный сундук в коридоре, я слышал все, что говорилось в столовой.

Сначала Елена Георгиевна отчитала брата, маму и бабушку Ли и даже Марию Марковну — разини, ротозеи! — потом расплакалась.

Потом заговорила снова:

— Когда ты позвонил мне, Лео, я сразу представила себе нашу Лиану в ночлежке, в подвале, на чердаке… Боже мой, как заболело сердце! Ведь среди беспризорников есть и ожесточившиеся! Я все волнуюсь и за Мирандиного братишку — ведь он так и не нашелся…

— Ты хочешь сказать — не явился? — уточнил Леон Георгиевич.

— Да. А мальчик он неиспорченный, и будет очень обидно, если попадет в дурные руки, свяжется с ворами, бандитами… Ты же знаешь, Лео, взрослые преступники часто используют малышей в своих подлых целях. То через форточку в квартиру проталкивают, то на стреме заставляют стоять — так, кажется, у вас называется?

— Да, у «нас» так, — полусердито, полушутливо подтвердил Леон Георгиевич. — А в форточку, Эля, называется — домушники!

Я встал, подошел ближе, прислонился плечом к косяку — стало видно обеденный стол посредине комнаты и всех, кто находился в ней. Маргарита Кирилловна сидела неподвижно, очень бледная, а гостья беспокойно перебирала растрепанную, переброшенную на грудь косу.

— Ах, горе, горе какое… — повторяла она. Встала, прошлась по комнате. — А где же Миранда? Я хотела спросить ее о мальчике…

— А она не живет больше у нас, — ответила Ольга Христофоровна, — Лео рассчитал ее, когда мы уехали в Цагвери…

Наконец Елена Георгиевна ушла, попросив держать ее в курсе дела, на прощанье сказав:

— Я, со своей стороны, тоже приму кое-какие попытки розыска Ли, у меня на этот счет богатый опыт.

А следом явилась та седая дама из музея, которая рассказывала Ольге Христофоровне и нам о ковре царя Дария, об убитом им олене.

Такая же важная и чопорная, она пробыла, однако, недолго: почувствовала, что всем не до нее.

Ольга Христофоровна послала меня на улицу привести фаэтон; всей семьей решили, что калбатоно Мзия увезет в музей ковер, который хотел купить Волшебник, — там готовились отправить его на экспертизу в Москву.

— Если Москва пожелает приобрести, что ж, я продам, — сказала Ольга Христофоровна. — Семья, подарившая мне его, живет бедно, и, какую бы сумму ни предложили, им не помешает. Я так думаю, калбатоно Мзия.

— О да, конечно! — величественно кивнула та.

Леон Георгиевич помог Тиграну спустить ковер вниз и уложить в фаэтон. Ах, если бы знать, что именно этот злосчастный старый ковер был причиной всех наших тогдашних волнений!..

А на следующее утро случилось вот что.

…Окно кабинета Леона Георгиевича выходило на внутренний балкон и почти всегда стояло распахнутым, оттуда-то утром и донеслись в нашу комнату громкие голоса. Я сразу узнал самоуверенный гортанный баритон Важи Гогоберидзе и бросился на балкон, прокрался к окну — не смог устоять перед искушением. Ведь если Важа приехал, он, вероятно, узнал что-то о Ли. Может, нашлась?!

Легкий ветер колыхал белую тюлевую занавеску, за ней смутно угадывались фигуры людей.

— Повторяю, батоно Леон, — с обычной важностью говорил в кабинете Важа, — на станции Хашури видели девочку с челкой и красным бантом в волосах. Ехала с красивой черноглазой женщиной в сторону Тифлиса. Взял их на заметку мой дружок, в Хашурском линейном отделении семь лет служит, глаз наметанный!

— В Хашури! В Хашури! — Леон Георгиевич повторял название станции. — Немедленно ехать, батоно Важа! Покажем вашему другу фотографию Ли и, если он опознает, продолжим поиски… Но кто та женщина? Неужели все-таки цыганка из табора? А?

Важа неопределенно пожал плечами.

— Кто знает, батоно Леон! По описанию похожа на цыганку, а кто, откуда — установить не удалось! Но мой друг, говорю, опытный представитель власти и, если напал на след…

— Да, след, след! — бормотал Леон Георгиевич, завязывая галстук и засовывая в карман пачку фотографий. — Едем, батоно Важа! И — спасибо вам…

Лианин отец благодарил милиционера, а я думал: мало ли девочек с челочками и красными бантами разгуливает по городам и селениям Грузии, мало ли похожих девочек ездит в поездах!

Я услышал, как хлопнула дверь кабинета, и бросился во внутренний коридор, Леон Георгиевич и Важа спускались по лестнице. Ах, как мне хотелось побежать за ними! Но мамы дома не было, а уехать без нее я не решился — она и так слишком волновалась, переживала за меня. Недавно пропала Ли, а теперь исчезну я… Нет, нельзя! И кроме того…

Еще ночью, на рассвете, мне пришла в голову любопытная, поразившая меня мысль. То и дело просыпаясь, ворочаясь на кровати, я вспоминал, каким странным взглядом посмотрел на Лиану Волшебник, как странно спросил: не хочет ли побывать она в дальних странах? Интересно, почему он спрашивал так? Не могло ли случиться, что именно его телохранители украли Ли? Может, ее собираются увезти за границу — в Афганистан, в Персию, в Турцию? Ведь в прежние времена в страны Востока нередко увозили славянских и кавказских полонянок. Наверно, Волшебник не стал бы спрашивать просто так, ни с того ни с сего!

Я не раз замечал, что Лиана нравилась очень многим; в том же Александровском саду и на проспекте Руставели ее частенько останавливали совсем незнакомые люди, заговаривали, спрашивали, как зовут, сколько лет, дарили какие-нибудь безделушки.

Помню, когда мы с Ли и бабушкой Татой поднимались на гору Давида к могиле Грибоедова, туда как раз подошла большая группа русских актеров — они той весной гастролировали в Тифлисе. Я сразу заметил, с каким любопытством всматривалась Мария Марковна в высокого, юношески стройного человека с умными и острыми глазами, в пенсне, совершенно седого, но с черными бровями.

«Смотрите и запоминайте, дети! — шепнула Тата. — Это — великий Станиславский! Как же я счастлива его видеть!»

Держа меня и Ли за руки, Мария Марковна направилась к группе актеров — они встречали нас чуть удивленными, но доброжелательными взглядами.

Мария Марковна почтительно поклонилась всем, потом отдельно Станиславскому и, извинившись, сказала, что она — давняя поклонница Художественного театра, влюблена в Книппер-Чехову, в Москвина и Качалова, во всех-всех и просит принять как должное дань ее искреннего восхищения.

Актеры слушали улыбаясь: каждому приятно, когда его хвалят, даже если он и не особенно честолюбив. А Станиславский расписался на визитной карточке и отдал ее Тате. Потом белокурая артистка с трагическим лицом, которое невозможно не запомнить, погладила Лиану по голове, поправила бант в растрепавшихся на ветру волосах.