— Ну хорошо, хорошо! — болезненно морщится Бэм. — Не обижайтесь, не сердитесь, я совсем позабыл о вашей щепетильности. Не буду сейчас с вами спорить. — Он сокрушенно разводит ручками, на лице его проступает разочарование. — Я загляну к вам завтра. Разрешаете? Может быть, передумаете! Должны передумать — сумма, которую вам предлагает Бэм, на улице не валяется!

И, пытаясь натянутой улыбкой прикрыть досаду, Бэм удаляется.

Вечером, за чаем, в кругу семьи, благодушно настроенная бабушка, иронически посмеиваясь, рассказывает о странном поведении Бэма.

— А в городе у этого вашего Бэма весьма неважнецкая репутация, Ольга Христофоровна, — сдержанно замечает папа. — Вы знаете, как его зовут? Чистопородный спекулянт — вот как! И поверьте мне, доиграется он когда-нибудь со своей куплей-продажей. Будьте с ним поосторожней. Думаю, не зря заинтересовался ковром: чует кошка, где сало зарыто! Сейчас такие бэмы рыщут по всему Закавказью, вынюхивают и скупают старинные произведения искусства и перепродают за границу. У нас уже прошло три подобных процесса. Правосудие сурово карает перекупщиков и контрабандистов — они же по сути дела распродают нашу родину. У них нет за душой ничего святого, кроме наживы! Их бог и царь — его величество чистоган! Таков и ваш драгоценный Бэм, я убежден в этом!

— Пожалуй, Лео прав, — соглашается, помолчав, мама. — Глазки у Бэма всегда так и бегают, так и стреляют. Никогда прямо в лицо не посмотрит, будто совесть не чиста… Может, напрасно ты его приваживаешь, мама?

— А я и не приваживаю. Бэм заходит без приглашения, на правах давнего знакомого, — парирует бабушка. — И потом, что ни говорите, а он великолепно разбирается в старине, в искусстве — этого достаточно, чтобы его уважать… Да и вообще — нельзя же ни с того ни с сего выгнать человека. В нашей семье такое, кажется, никогда не практиковалось, дорогой Лео!

Папа смущенно пожимает плечами.

— Пусть даже так, Ольга Христофоровна, — неохотно кивает он. — Но друзья проверяются годами, десятилетиями, а у вас сплошь и рядом случайные знакомства. И сразу — потрясающая к ним доверчивость! Я бы сказал, беззащитная, детская доверчивость! Вы обе, милые мои женщины, витаете в облаках; Рита — со своими романтическими переводами, вы, Ольга Христофоровна, с вашим «святым искусством». Вспомните, как вы кружились вокруг Маконянов: ах, бедные, ах, у них не задалась жизнь! А смотрите, каким махровым цветом расцвела теперь эта семейка! Мадам ходит словно новогодняя елка, Маконян разъелся, как боров на откорме, глядеть противно. А чванство?! До чего позадирали носы! Ни с кем знаться не желают. А как ведут себя их чада? Не удивляюсь, что Гиви и Ли не желают с ними водиться…

— Но что же сделаешь? — вздыхает мама. — Приходится мириться. Нэп — государственная политика, значит, такие Маконяны нужны.

— Женская логика! — хмуро, но сдержанно возражает папа. — Ты не забывай, Рита, нэп — временная и вынужденная мера. Придет час, и снова приберут к рукам всех этих нуворишей и новоявленных современных шейлоков, жиреющих за чужой счет… — Внезапно вспомнив что-то, папа болезненно морщится и задумывается, его мягкие глаза, «кофейные зернышки», как я их называю, останавливаются на мне. Но он тут же отводит взгляд. — Знаешь, утром встретил на улице Элю — спешит, торопится, — обращается он снова к маме. — Похудела, одни кости. «Почему, спрашиваю, совсем не появляешься? Мы уже волноваться стали…» — «Ах, Лео, Лео, говорит, вы забываете, у меня же на руках двести ребят, все бывшие беспризорники, и есть среди них очень трудные, просто часа свободного не могу урвать…»

Взрослые принимаются разговаривать об Эле, я тоже думаю о ней. Папина сестра представляется мне необыкновенной, непохожей на всех, — жаль, что я редко вижу ее: детский дом, которым тетя заведует, за городом, в Коджорах.

И мама, и обе бабушки очень уважают Элю, а папа часто повторяет:

— Вот перед кем в нашей семье я преклоняюсь! Ее любовь к делу, ее привязанность к детям на грани самопожертвования.

— Ну уж это вы преувеличиваете, Лео, — замечает бабушка. — Любить свое дело и отдавать ему всю душу естественно. Самопожертвование здесь ни при чем! Эля у нас энтузиастка.

— Ты забываешь, — мягко вставляет мама, — Эля — любимая Левочкина сестра.

Да, папа всегда употребляет это слово, когда говорит о тете Эле. Я не сразу поняла его смысл, а потом разделила слово на два, и получилось, что тетя Эля вроде «сама собой жертвует», то есть она очень добрая и ей не жалко жертвовать собой ради беспризорных.

Как невозможно медленно я расту, с горечью думаю я, прислушиваясь к разговорам старших, как многого в жизни еще не понимаю… Скорее, скорее бы уж вырасти и так же, как тетя Эля, помогать всем, кому понадобится моя помощь!..

Да, я же начала рассказывать про Бэма Как он и обещал, он появляется на следующий день еще до обеда, такой же нетерпеливый, нервный, и еще настойчивее умоляет бабушку уступить ему ковер. Но, к моему удивлению, всегда покладистая и добрая бабушка, готовая отдать последнее, и на этот раз остается неумолимой.

— Нет и еще раз нет! — заявляет она. — Ковер — подарок, подарки не продают! Разве можно торговать тем, что преподнесено тебе от чистого сердца? И не просите, достопочтенный Бэм! Мое слово твердо!

Бабушка уже успела перерисовать в свои толстенные альбомы орнаменты ковра: могучие деревья с широко раскинутыми кронами, остророгих красавцев оленей и крылатых над ними птиц. Закончив свою работу, бабушка с помощью Миранды скатывает ковер, и они прячут его в чуланчик при мастерской, где хранятся кисти и краски, полотно и картоны — орудия и материалы ее вдохновенного труда.

А я, размышляя над бабушкиным упрямством, думаю: наверно, и правда нехорошо продавать или отдавать дареное. Разве могла бы я отдать кому-нибудь свою куклу Катю? Наверно, нет.

Но на происшествии с Бэмом история с ковром не кончается, это лишь ее начало.

Однажды, когда мы с Гиви, как всегда, болтаемся на балконе, раздается продолжительный, но неуверенный звонок. Обычно так звонят чужие — звонки своих мы с Гиви хорошо знаем.

— Кто бы это? — удивляется он.

И мы бросаемся по коридору — открывать. За матовым рифленым стеклом двери смутно угадываются три силуэта. Гиви отворяет дверь, и, пораженные, мы шарахаемся в сторону.

Кто эти люди? Герои Гивиных сказок?

Перед нами высокий, важный, сухощавый старик в зеленом шелковом тюрбане и в белом одеянии, свободно спадающем до полу легкими складками. Седые пушистые брови туго сдвинуты над крупным хрящеватым носом, глубокие морщины бороздят смуглое лицо в окладе серебряной бороды.

За стариком, в почтительном отдалении, стоят двое слуг — один в фиолетовой, другой в красной феске.

— Вам кого? — спрашивает Гиви диковинных посетителей, оправившись от растерянности.

— Художница Ольга Аджэмов живет здэсь? — с гортанным и чуть клокочущим восточным акцентом спрашивает, выступая вперед и слегка кланяясь, слуга в красной феске. Прежде чем спросить, он заглядывает в бумажку, исчерканную непонятными закорючками.

— Да, здесь, — отвечает, помедлив, Гиви.

— Она нужно видеть, — с новым полупоклоном говорит слуга, искоса посматривая на старика в зеленой чалме. — Эфенди — говорить с художница Ольга Аджэмов.

Эфенди — это, вероятно, тот, в зеленой чалме, догадываюсь я.

— Проходите, пожалуйста, — не слишком уверенно, но не решаясь отказать, отвечает Гиви, с достоинством гостеприимного хозяина отступая в глубь коридора.

Прижавшись к стене, я робко провожаю взглядом странное шествие. Во главе худенький мальчик в красных шерстяных носках, за ним безмолвно, как призраки, — таинственный старик и его телохранители. Оправившись от удивления, я осторожно, на цыпочках крадусь сзади.

Коридор. Балкон. Лестница на бабушкину мансарду.

В мастерскую к бабушке часто приходят самые разные люди: ее приятели-художники, заказчики, любители старины и искусства, а то и просто любопытные. И все же она заметно удивляется, когда на пороге мансарды появляется столь живописная компания. Старик в зеленой чалме величественно кланяется бабушке, важно прижимая к груди левую руку. И его телохранители в цветных фесках тоже молча и низко, чуть не до пояса кланяются ей.