Нет, мама, нет! Я ничего не рассказала! Я кричала, и плакала, и колотила ногами в дверь, и просила меня выпустить. Инстинкт самосохранения — кричал, плакал, колотил и просил. Я не могла поверить, что Лайл решил утопить меня в этом отстойнике, и сопротивлялась, сколько могла. Но я ничего не рассказала! Чёрная жижа, жирно поблёскивающая в свете единственной лампочки. Целый бассейн зловонной чёрной жижи! Она запузырилась и хлынула через край. Я тут же оказалась в ней по щиколотки, поскользнулась на комковатом и склизком, упала на бок, увидела её вблизи. Тогда меня первый раз вырвало. Попыталась встать, но ступенька подо мной исчезла, и меня потянуло вниз, в смрадную булькающую глубину…

Когда я пришла в себя? В тот момент, когда твоя рука коснулась моего лба? Я вдруг поняла, что сижу на сухой поверхности и в сухой одежде, и открыла глаза.

Серые стены, жёлтый свет моей камеры. Лайл, развалившийся на стуле, со странной смесью удовольствия и брезгливости во взгляде. Меня снова вырвало, кислым и горьким.

— Ну как, Сорок Третья? — ухмыльнулся он. — Где была, что видела? Ты очень громко выражала эмоции!

— Ты псих, — похоже, я сорвала голос.

— Я псих?! Это была твоя фантазия, порождение твоего мозга. Но, чтобы тебя не разочаровать, в следующий раз я подберу другой галлюциноген и стану режиссёром твоего кошмара. Приведи себя в порядок, и мы продолжим разговор.

Не помню, как он снял с меня наручники и ушёл. Помню, как, рыдая, отстирывала под краном одежду и всё никак не могла отмыться от рвотного запаха и омерзения, выворачивающего меня наизнанку.

Опять поднялась температура. Пластом лежу на постели и пытаюсь сопротивляться тошнотворному бреду.

— Привет, малышка! Соскучилась?

Лайл. Перекатывается с пятки на носок, заложив руки за лацканы пиджака.

— Неужели ты и теперь не признаешься, кто провёл для тебя экспертизу?

Отворачиваюсь, не говоря ни слова.

— Не понимаю твоего упрямства. Казалось бы, в чём проблема — ответить на один-единственный вопрос, и… О! Есть идея! Тебе здесь понравилось! А наркотические видения — именно то, чего тебе не хватало для полноты жизни.

Хочет сказать что-то ещё, но тут раздаётся скрип колёс, предвещая появление мистера Рейнса, и сам он возникает на пороге.

— По-моему, я был слишком мягок с ней, папа.

— Она действительно не отдавала в лабораторию свою кровь, — сипит тот. — Среди образцов, с которыми там работали на этой неделе, её генетического материала не было. Но кое-что крайне интересное обнаружилось в панели, полученной от Сидни.

О господи, Сидни! Всё обрывается у меня внутри. Я его подставила!

— Помимо прочего, он заказал определение степени родства для двух неназванных субъектов, — косясь на меня, продолжает Рейнс. — Выяснилось, что один из них — это ты, а второй — кто бы мог подумать! — наш приятель Джарод. С чего вдруг Сидни интересоваться, не родственники ли вы двое?

— Полагаю, нужно спросить у Сидни, — говорит Лайл, приподнимая брови.

— У него уже спрашивают. Но он молчит. Пока молчит.

— Оставьте Сидни в покое! — не выдерживаю я. — Он ничего не знал! Это я попросила его договориться об экспертизе!

В сводках ФБР — вот где я видел недавно фотографию доктора! Под заголовком «Разыскивается!» его лицо — лицо подлеца и труса — смотрелось как нельзя лучше. Теперь оно внушало мне надежду: с такими людьми, если рыльце у них в пушку, договориться несложно. И я разыскал досье моего будущего сообщника — он оказался популярной персоной, о встрече с ним мечтает не только ФБР, но и Интерпол, и канадская криминальная служба.

Настоящее имя — Маноле Чицу. Родился в сорок шестом, в Бухаресте, в семье врача. Закончил медицинский университет «Карол Давила», специализировался в акушерстве. Несколько лет проработал в родильном отделении одной из Бухарестских клиник, откуда был изгнан со скандалом в семьдесят шестом. Заявив, что причина скандала — его высказывания о Чаушеску, попросил политического убежища в Австрии; просьбу удовлетворили. Два года провёл на медицинском факультете Венского университета, где подавал надежды как учёный, но откуда вынужден был уволиться из-за «расхождения во взглядах с университетским научным сообществом». В это же время стало известно, что скандал в Бухаресте был связан вовсе не с политикой, а с подозрительными смертями новорождённых. В семьдесят девятом появился в Эдинбурге, в качестве практикующего врача в Центре здоровья и репродукции, но звали его теперь Мариус Попеску. Впервые получил официальное обвинение — в умышленном причинении вреда здоровью: его пациентки принимали некие нелицензированные средства, что приводило к выкидышам и бесплодию. Скрылся от правосудия, в следующий раз возник в восемьдесят пятом, в австралийском университете Монаш. Там носил имя Адам Варга и вновь считался перспективным исследователем, однако, вновь был уволен — за попытки создавать человеческие эмбрионы в экспериментальных целях. В восемьдесят девятом всплыл в Канаде как Станислас Бариль. Работал в клинике, откуда — вот чудеса! — ушёл по собственному желанию, чтобы перебраться в Штаты. Новое место работы — медицинский центр в Батон-Руже (Луизиана) — покинул, спасаясь от обвинения в умышленных убийствах пациентов-инвалидов. В последний раз неугомонный доктор — теперь Аллан Уэб — напомнил о себе в девяносто шестом в бостонской Клинике репродукции, где снова взялся за свои шотландские делишки и за эксперименты с эмбрионами. Исчез в девяносто девятом после смерти одной из своих пациенток.

«Я решаю, кому жить, кому умирать!» — невольно вспомнилось мне, когда я читал эту мрачную хронику. Я был удовлетворён: тот, кого нынче зовут Глен Салливан, идеально подходит для моих целей. Но тревога, как ни старался я её контролировать, опять накрыла меня с головой. Чем этот убийца-экспериментатор занимается в Центре? Для чего его приставили к Мие? Догадки, слишком страшные, чтобы их формулировать, напрашивались сами собой.

Архив записей видеонаблюдения пригодился мне ещё раз. С его помощью я узнал, что доктор Салливан ведёт ночной образ жизни: приезжает в Центр к обеду и уезжает домой за полночь. Кроме того, стало понятно, что службу безопасности Центра он не интересует — слежки за ним нет. Когда я убедился, что он живёт один и выяснил его домашний адрес и номера телефонов, план действий сложился полностью.

Заставил себя поесть и поехал в Милсборо — в Марштауне никто не торгует электроникой и радиодеталями. Удаляться от Голубой Бухты было мучительно, как будто одно моё присутствие здесь чем-то помогало Мие. Как будто, пока я рядом, ничего непоправимого случиться с ней не могло. Рядом. Какой чудовищный самообман, господин Притворщик! Так далеко от неё, как сейчас, ты никогда прежде не был!

Вскоре в моём распоряжении появились целый выводок «жучков», «личинка», которой предстоит прогрызть микроскопическое отверстие в панцире «Полярной звезды», и ещё кое-какие устройства. Следовало дать себе несколько часов отдыха, прежде чем продолжить работу, но я боялся уснуть. Кто знает, какие коленца выкинет моё подсознание? Забыть во сне о том, что с нами случилось, чтобы вспомнить и пережить заново, проснувшись — это даже хуже, чем снова увидеть кошмар!

Но я всё же лёг, закрыл глаза и попытался представить себе наполненный солнцем дом под Мюнхеном.

А вместо этого попал в комнату с пылающим камином и французском окном, за которым — зимние сумерки и метель. Два кресла, в них лицом к камину сидят женщины, у одной — густые рыжие кудри, у другой — гладко зачёсанные блестящие тёмные волосы. Я — подросток, одетый в неудобный жёсткий костюм с галстуком, мне душно и жарко. «А вот и мой сын!» — говорит рыжая, оборачиваясь. Мама! «Наш сын», — строго поправляет темноволосая и тоже смотрит на меня. Кэтрин Паркер. «Иди сюда, Джарод, — приглашает мама, — мы хотим кое с кем тебя познакомить!» Я делаю два шага и замечаю перед камином детский столик, накрытый для кукольного чаепития. За столиком чинно сидит девочка лет восьми, в рюшах и бантах, похожая на маленькую Мию. «Это моя дочь!» — говорит Кэтрин. «Наша дочь», — строго поправляет мама. «Меня зовут мисс Паркер, — произносит девочка голоском-колокольчиком. — Позвольте угостить вас чаем?» Я пристраиваюсь на маленький стул напротив девочки, она наливает мне чай в крошечную чашку, а я рассматриваю личико цвета слоновой кости и заглядываю в ярко-голубые глаза — они совершенно бессмысленные! У меня начинает сосать под ложечкой. Одним глотком, не чувствуя вкуса, выпиваю чай. «Хотите, я покажу вам свои игрушки?» — спрашивает девочка. «Ступай, сыночек, посмотри!» — мягко распоряжается одна из женщин, я не понимаю, которая. «Пусть они поиграют вместе!» — соглашается другая. Я встаю, подаю малышке руку, чувствую прикосновение её тонких пальчиков и понимаю, что это — не девочка, а фарфоровая кукла!