— Мы со Стефаном работаем обычно на втором этаже, там все немного... легче, — объяснила Стася. — Брат пишет фантастику, я рисую... И там все не так основательно, как здесь, второй этаж надстроили не так давно, после войны...

Поднявшись на второй этаж, Чон исследовал обе комнаты и удовлетворенно кивнул.

— Да, тут хрупкие стены... и какая-то прозрачность в атмосфере, что-то детское... Тут можно работать. — Он подошел к Стефановой машинке и прочитал полстраницы напечатанного текста. — Да, понятно, твой брат работает очень и очень поэтично... — Стефан, довольный, разулыбался. — Наверное, вы со Стасей работаете в одной манере, только она в живописи, а ты, браток, в прозе. Стася, почему твои полотна не висят на стенах?

— Я этого терпеть не могу!

— Покажи, где они у тебя.

— За этой занавеской, — выдал сестру Стефан.

Тут Чон, взяв в руки первую попавшуюся картину — это был «Полет Мальвины над городом», умолк.

На картине были изображены мальвы с жалобно раскрытыми зевами, точно им нечем дышать. В этих цветах было что-то кукольное, трогательное, они летели посредине неба, как перистые облака, а внизу виднелась лепешка города с тщательно прорисованными серо-фиолетовыми красками улицей, фабрикой, городской площадью с памятником. Если долго смотреть на картину, создавалось впечатление, что мальвы, как воздушные шары, пытаются оторваться от насажденного человеческой рукой камня, от испуганно сбитых в кучку домов и крутящейся, как избушка на курьих ножках, фабрики... Чон вынес картину на веранду, прислонил ее к стене, присел перед нею на корточки... Стефан с торжеством скосил глаза на Стасю.

Но Стасе в эти минуты почему-то было тревожно, зябко, будто мимо нее пролетела больная птица.

Лицо Чона выражало волнение. Он то и дело трогал пальцем застывшие мазки, вставал, отходил, снова приближался к мальвам, молчал, погруженный в какую-то мысль, качал головой и как будто совсем забыл о присутствующих.

— Еще одну принести? — гордясь сестрой, спросил Стефан.

— Нет, этой вполне достаточно на сегодня, — глухо отозвался Чон. Он все не отрывал взгляда от мальв. Наконец, тряхнув головой, точно заставляя себя проснуться, спросил Стасю: — Слушай, если тебе понадобятся очень большие деньги, я приведу к тебе покупателя...

— Нет, нам хватает, — сдержанно отозвалась Стася. — Если тебе нравится картина, я могу просто ее подарить.

— Подарить? — Чон в изумлении воззрился на нее. — Чтобы принять ее в подарок, Стася, я должен сначала отремонтировать весь дом, построить сауну и вырыть в саду бассейн... ну, не знаю, что еще... Снести с лица земли мастерскую Вучетича, чтобы ничей затылок не застил тебе горизонт...

— Что, хорошо? — не выдержал Стефан.

— Поразительно! — выдохнул Чон.

Эта осень — счастливейшая в Стасиной жизни — пронеслась, как золотой мяч солнца, пущенный в небо могучей рукой, и вместе с тем Стасе запомнился каждый ее неповторимый день в отдельности, как прежде она запоминала меняющийся на глазах цвет кленовой листвы или тягучую живопись предзакатных облаков.

Наступающая прохлада подтачивала краски сентября. В неподвижном воздухе доцветали розы. Их цветение на ходу подхватывали георгины «веселые ребята», их лубочная пестрота ранила душу, как картинка, увиденная в раннем детстве. Сворачивались листья яблонь, мелким золотом осыпались березы, плавно ложились на землю кленовые листья с длинными черенками — лимонно-желтые, багряные, ржавые с алыми прожилками, цвета червонного золота, они просвечивали насквозь, если подставить их под солнечный луч. В сумерках печально благоухали растрепанные астры. Яблоки со стуком падали на землю — Чон собирал шафрановые плоды в корзину, мелко резал их на веранде и отправлял сушиться на крышу сарая.

Он приходил каждый день, но в разное время — когда утром, когда днем, когда в сумерках, и Стася, никому в этом не признаваясь, ждала его, ничего не могла делать. Бродила по комнатам, боясь отлучиться из дома, наигрывала неумелыми пальцами оброненные Чоном мелодии на пианино, перебирала свои старые платья и даже барахло Марианны, хранящееся у той со времен ее оперной карьеры, пытаясь как-то по-особенному нарядиться, и однажды, когда ей пришла телеграмма из Петрозаводска с одним словом «Приезжай», порвала ее в мелкие клочья.

...Марианна знала, от кого телеграмма, а Стефан, сколько ни добивался от Стаси признания, к кому она уезжает последние три года с Ленинградского вокзала, не добился от нее ничего вразумительного.

Телеграмму получил он и, вручая ее Стасе, заметил:

— Значит, ты ездишь вовсе не в Питер, а в Петрозаводск?

— Тш-ш! — сказала ему Стася. — Я никуда сейчас не еду.

Марианна же осторожно посоветовала Стасе:

— Поезжай. Тебе сейчас очень нужен совет...

Стася, стиснув зубы, отмалчивалась.

Она буквально считала минуты до появления Чона.

Она знала, что он обязательно явится, и это наполняло ее необыкновенным восторгом, — и вместе с тем чистое ощущение счастья подтачивала какая-то глубокая тревога.

Во-первых, рано или поздно приедет отец, и неизвестно, как он воспримет Чона.

Во-вторых, от коллеги Николая Витольдовича, уже вернувшегося из Бостона, она узнала, что у отца там случился сердечный приступ, а Стася помнила, что ее дедушка умер от инфаркта.

В-третьих, самое главное, она не могла понять, любит ли ее Чон, как она любит его... Об этом ей страшно было думать. Конечно, любит, думала она, чувствуя его ласкающий взгляд на себе; но не так, как она, проносилось у Стаси в голове, когда она замечала, что Чон погружен в какую-то свою думу и не слышит обращенных к нему слов. Где он в такие минуты путешествует душой, в каких пределах витает? И есть ли там она?..

О, он-то был в каждом трепете ее сердца, в каждом вздохе. Только ночью Чон отпускал ее. Он так ни разу и не приснился Стасе.

Как-то Стася попросила Марианну погадать ей на Чона.

В этот день он приходил с утра, побыл часа три, собрал метлой в саду опавшие листья, сгреб их в кучу и сжег, — они со Стасей, обнявшись, долго смотрели, как горела листва.

Чон, наконец, ушел, а Стася отправилась к Марианне, которая в тот день еще не показывалась у них — у нее побаливало горло, и она все утро делала себе ингаляции.

Марианна лежала на продавленном диване, обложившись старыми «Огоньками».

Стася присела на край дивана и стала рассматривать снимок на целом иконостасе фотографий и портретов.

Заметив ее взгляд, Марианна проговорила:

— Как жаль, что она уже умерла... Вот кто бы тебе мог рассказать как следует, куда может завести женщину страсть.

— Ведь тебе нравится Чон? — робко спросила Стася.

Марианна села в подушках, привлекла ее к себе.

— Мне-то что... Ну, нравится... Беда в том, что он чересчур нравится тебе. Ты ради него готова лечь под поезд и даже не заметишь, как он по тебе пройдет... Точь-в-точь как она. — Марианна указала пальцем на снимок.

— Разве иначе любят?

— Кто как, — неопределенно сказала Марианна. — У кого сердце с мизинец, у кого — с гору, у кого — с пылинку.

Стася отстранилась от нее.

— Погадай мне, Марьяша. Раз в жизни прошу, погадай, — взмолилась она.

— Стоит ли? — веско заметила Марианна.

— Это всего лишь карты.

— Всего лишь! — фыркнула Марианна. — Ну ладно уж. Возьми колоду из шкатулки и держи ее в руках, думая о Павле.

— А когда я о нем не думаю? — тихо произнесла Стася.

Глава 7

ГАДАНИЕ МАРИАННЫ

Гадать Марианну научила певица из театра «Ромен», в прошлом таборная цыганка.

Она же подарила ей свою колоду карт, присовокупив, что эти карты нельзя использовать ни для игры, ни для пасьянса.

Сама цыганка, сделавшись актрисой, заявила, что, занимаясь искусством, нельзя заигрывать с потусторонними силами, — а у Марианны в этот период случилась болезнь голосовых связок, вынудившая ее оставить сцену.