Это было у него много лет, каждую осень и весну. Он, годов этак двадцать назад, ездил к самым лучшим врачам в Архангельск. Нашли они у него какую-то мудреную болезнь, он даже где-то записал ее нерусское название. Еще тогда врачи удивлялись, что он ходит по тайге, что не устает к вечеру, что весной и осенью отлеживается всего только по пять — семь дней и снова встает на ноги. А один профессор сказал ему откровенно то, чего не решались сказать другие: болезнь эта неизлечима, и с каждым годом ему будет все хуже, и если он не приедет надолго лечиться в Архангельск, через два-три года совсем не встанет с постели...

Иван Васильевич, конечно, расстроился тогда. Уехал к себе в тайгу. И по совету одного своего друга-лесника стал все лето ходить босиком во дворе и в доме. Парился в своей баньке дважды в неделю с можжевеловым и крапивным веничками. И главное — весной и осенью, особенно, когда болезнь прижимала его к кровати, ежедневно, по нескольку раз в день, натирал суставы. Настаивал водку на трубках одуванчика, срезанных во время цветения, пользовался и настоем красного мухомора — втирал все это в больные места. И болезнь отступила. Прошло уже не два года, а больше двух десятков лет, но лихоманка так и не смогла одолеть его. Даже наоборот — все меньше он отлеживался каждый раз, да и сами суставы почти перестали вспухать.

Старик не грешил на врачей и понимал, что не они ошиблись, а он себя, если не вылечил, то поправил своим упорством, да и не совсем обычным, и, может быть, незнакомым для врачей лечением.

Сегодня он лежал пластом. Собаки были здесь же, в избе. Помор поутру всегда любил ткнуть спящего хозяина в щеку холодной и мокрой мочкой своего черного носа. Ему было четыре года — самая хорошая возрастная пора для собаки. Его мать, старая охотничья лайка, ощенилась тогда на берегу моря, когда старик Лихарев заготавливал в тех краях сено. Он так и назвал самого крупного щенка — Помор.

Белка тоже была рядом. Она лежала на полу, и когда старик останавливал на ней взгляд, преданно виляла хвостом.

Прежде обе лайки жили во дворе, ночевали в двух своих будках, но последние три года Иван Васильевич очень скучал в одиночестве. И почти постоянно пускал собак в избу.

Начинало светать, надо было затопить печь, но тупая боль сковала суставы, и старик Лихарев пока не поднимался. Дрова были уже сложены у печки. Он, предчувствуя заранее, что сляжет, всегда готовился к этому: приносил в избу запас воды и дров, доставал солонину и вяленое мясо из холодной кладовой, все подготавливал, чтобы почти не выходить из дома.

Сейчас он взял закрытую темную бутыль с настоем, налил его на руку и долго втирал в колени, в голе-ностопы, во все суставы рук и ног.

За окнами забрезжил рассвет, и вдруг Белка настороженно вскочила и, злобно рыча, заметалась от двери к окну. Помор замер у двери и тоже глухо и злобно рычал. Иван Васильевич приподнялся на локте, вгляделся через окно в рассветный полумрак. Ничего подозрительного не заметил. Жилые две комнаты и кухня были как бы на втором этаже — весь низ дома занимал сарай. Внимательно, по участкам, Иван Васильевич оглядел окрестность. Двор и поляна впереди избы были пусты.

Если собаки рычат и беспокоятся, значит, кто-то ходит поблизости — человек или волки. Но собаки только рычали, не лаяли. Пожалуй, еще сами определенно не поняли, кто же там. Видимо, звук услышали, но далеко, потому и не разобрались.

Больше отлеживаться нельзя было, старик Лихарев ни на минуту не забывал, что живет он у моря, у самого края великой войны. Кряхтя, встал, прикрикнув на собак, чтобы умолкли, взял карабин. Подошел к другому окну, приотворил форточку, прислушался.

За окном тонко подвывал ветер, идущий с моря. Иван Васильевич долго вслушивался, но так и не услышал ничего подозрительного. Обе лайки, подчиняясь хозяину, немного притихли, но не успокоились. Очень негромко, но продолжали злобно рычать и стояли в напряженных позах. Белка — у окна, Помор — у двери.

Старик понимал, что непосредственно за дверью никого нет, иначе собаки бы неистовствовали, метались и громко лаяли. Но кто-то появился или появляется во дворе или около. Лихарев своим собакам доверял, он знал их и был уверен, что они не ошибаются.

Осторожно и бесшумно отворил дверь, держа карабин наизготовку, прошел в сени, спустился по ступенькам — их было всего несколько — к выходу. Долго стоял возле отворенной двери, спрятавшись за косяк, наблюдал за двором и поляной, прислушивался. Собаки, выполнив его приказ, притаившись, лежали здесь же, настороженные и возбужденные.

Снова не обнаружив ничего подозрительного, негромко скомандовал, и оба пса бросились на поиск. Через минуту осторожно вышел сам. Идти было тяжело. Тупая непроходящая боль цепко сжимала суставы ног, отдавая даже в позвоночник, но старик пошел за собаками.

Они крутились, поджидая хозяина и злобно рыча, возле кустарника метрах в пятидесяти от дома. Иван Васильевич заметил в поведении собак признаки страха. Значит, это не человек, а волк. Именно один волк, который сразу же ушел. Иначе собаки вообще не вышли бы из дома. Ни за что не вышли бы. Опытные лайки понимали, что волки — это их смерть...

Охотник с трудом присел на корточки, внимательно разглядывая землю, пытаясь отыскать следы. Вскоре нашел их и озадачился.

Уже совсем рассвело, и было хорошо видно. Но кругом почву покрывали влажная трава и мох, и очень трудно было определить, что же это за следы. По форме примятых участков след был, как будто бы, волчьим, но рядом старик обнаружил и более крупные и вытянутые вмятины, чем-то отдаленно напоминающие форму ступни человека. И в то же время он, опытный охотник и следопыт, мог бы поручиться, что здесь не ступал ни сапог, ни ботинок человека...

Тяжело передвигая больные ноги, Иван Васильевич обошел вместе с собаками всю местность вокруг дома, ничего больше не обнаружил, вернулся в избу, затопил печь, накормил собак и лег, теперь уже до самой ночи.

7. ВИДЕНИЕ ОГНЯ

Сегодня еще до рассвета Игнат и Хромой вышли на охоту. Прежде юноша всегда охотился днем. Уже подросший тогда волчонок тоже ходил вместе с ним на поиски добычи. Но все более привыкая к лесу, сам как бы становясь частью дикой природы, Игнат выходил за добычей все раньше, наконец пора охоты переместилась для него на предрассветное время. Да и Хромой тут во многом повлиял. Он стремился на охоту в более темное время, и Игнат всегда чувствовал это.

Получилось так, что волк и человек промышляли теперь в предутренних сумерках, когда охотничья пора лесных хищников уже заканчивается. Или выходили еще раньше, ночью. Так продолжалось уже более двух лет, ежедневно Игнат выходил на лесной промысел, и каждый раз волк тоже участвовал в охоте.

Юноша хорошо видел ночью, темнота почти не мешала его обострившемуся зрению. А в сумерках он видел даже лучше, чем днем, потому что яркий свет дня теперь слепил его.

После охоты, сытые, весь день они спали, а под вечер снова уходили в лес, бродили, всматриваясь в таежные сумерки, вслушивались в затаенную тишину распадков, зарослей, рощ и опушек. В это время охотились очень редко. Только тогда, когда добыча по случайности сама шла к ним. Возвращались ночью, съедали в пещере по большому куску вяленого мяса и спали до предутреннего охотничьего времени.

Сегодня, обнаружив след лося, волк сразу пошел за ним. Игнат почти не отставал. Они еще ни разу не охотились на этого мощного зверя, хотя иногда преследовали его, словно собираясь напасть, но все никак не решались. След сохатого был свежим и уходил в сторону побережья. Передвигались перебежками довольно долго. Волк то и дело стоял, поджидая человека. Наконец стал слышен отдаленный грохот волн.

Игнат знал, что большая вода есть не так далеко от их жилища, но почти никогда не ходил в эту сторону. Предпочитал охотиться в глубине тайги.

Шум прибоя не долетал до их логова даже в самые сильные штормы — все-таки расстояние было приличным. Но иногда какой-то иной грохот слышался с той стороны. Эти звуки, похожие на грозу, очень тревожили Игната. Гроза тоже пугала и его и Хромого, и они всегда пережидали ее в пещере. Далекие и глухие раскаты вызывали в душе Игната тяжелое беспокойство и страх.