Они общались, Боже, да еще как. Устраивали вечеринки, на которых окунали губы в ликер, а потом выблевывали его в герани, снимали с деревянных шпажек канапе только для того, чтобы потом выплюнуть в ведра. Да, вечеринки с выпивкой у этих английских мертвецов бывали событием. Они жевали пирожки с заварным кремом — это легко.

Стояло долгое, жаркое лето для тех, кто должен был работать, и, откровенно говоря, это не мне пришла в голову идея проводить вечера на террасах, жуя пирожки с заварным кремом, чавкая салатами и затем извергая их в пластиковые ведра. На самом деле, ведра не всегда были пластиковыми, мертвецы-модники предпочитали ведра из оцинкованной стали. Они выглядели красивее, в них было легче попасть, хотя звук был слишком громкий. А миссис Сет всегда с готовностью защищала ведра, жевание и выплевывание. «Надо дать людям возможность делать то, что им хочется, миссис Блум, — говорила она, — а эти мертвецы хотят вести себя как живые, это можно понять».

Можно было понять и то, что «Бакалейные товары и гастрономия» миссис Сет неплохо наживались на продаже ведер, распродаже вин и проклятой торговле сырами. И почти так же хорошо — на продаже алюминиевой фольги наркоману Берни, неприкаянной душе, который жил на чердаке дома № 27. Я долго не могла понять, каким образом эти дурацкие мертвецы напивались на своих мертвецких вечеринках. Потом до меня дошло: они вели себя так, будто выпили — такова власть ритуала. Но все равно было приятно смотреть на мертвецов среднего возраста, несущих вздор, поющих старые мелодии из шоу и даже пытающихся ухаживать за дамами.

Насколько я могла понять, единственное, что отличало эти сборища от сборищ живых — если не говорить о ведрах для блевания, — фантастическое число курильщиков. Похоже, мертвецы курят все. Даже те, кто при жизни не курил, оказавшись в Далстоне, закуривают. Вот она, награда курильщику после смерти. Как только легкие наполняются едким дымом, наступает несколько коротких мгновений, когда чувствуешь, что почти материализовался. Затем выдыхаешь и снова становишься не более материален, чем клуб дыма, проплывающий перед твоей посмертной маской. Но за такие мгновения стоит платить, ради них стоит работать.

По большей части цены в Далстоне были низкие, в конце концов, кто селился здесь по доброй воле? Но сигареты были такие же дорогие, как и в любом другом месте, а я истребляла пачку за пачкой. Не знаю, как для вас, а для меня с тех пор, как я умерла, весь процесс курения сделался подарком. Обертка-гладкость-хруст целлофана, когда его сдираешь с картона, ребристость упаковки, ее твердые края, сами направляющие руку. Затем грубая шелковистость фольги внутри, и, наконец, вот они, раковые палочки, восхитительно безвредные. Курить, когда ты так явно толста и стара, — как вдохновляет эта бравада перед лицом живых, дожидающихся смертного часа!

К тому же курение отпугивало Жиры. Они не выносили сигаретного дыма. Очевидно, это было как-то связано с их слепотой. Я могла только видеть, а они могли только обонять. Они жалобно стонали, как подобает подросткам с избыточным весом и правильными представлениями о здоровье. «О-о-о! — восклицали они хором, когда я встречала очередной рассвет сто — какой-то сигаретой в сутки. — О-о-о, зачем ей это? Неужели она не может бросить? Не знает, что это вредно?» А я прогоняла их еще одним вредоносным клубом дыма. Вид их подрагивающих задниц, торопливо исчезающих за дверями спальни, вызывал у меня смех. Но теперь я понимала — думая по привычке об абсурдности мира, — что до того, как умерла, смеялась лишь сама над собой.

На сборищах Персонально мертвых «старожилы» — те, кто умер более пяти лет назад, — советовали не заводить никаких отношений в первый год после смерти. Дурацкий совет, ведь единственное, чем мертвецы занимались больше живых, так это заводили отношения. Или, скорее, съезжались друг с другом. Пара старичков-мертвецов съезжалась с покойником средних лет, чтобы сэкономить на квартирной плате и соблюсти приличия. Мертвецы средних лет по тем же причинам брали в жильцы молоденького. Нередко можно было встретить на прогулке двоих мертвецов средних лет, между которыми пошатывался старик за девяносто. В Далстоне легко было впасть в детство. Вам может показаться, что эти подобия семьи, созданные ради удобства, должны попахивать как-то странно — да нет. Хотя благодаря этим совместным хозяйствам я поняла, что кровная связь — самая произвольная основа эмоциональной жизни.

Чаще всего мертвецы обсуждали прошлое и будущее. Этим объяснялось их демонстративное отсутствие интереса к Далстону, его окружению и структуре. Далстон — который Фар Лап именовал «дистриктом» — был очень похож на соседние районы, а его жители на жителей тех мест. Несмотря на обманчиво малые размеры, Далстон никогда не ощущал суматохи окружавшего его города живых. Ночью, когда мы, мертвецы, в безопасности наблюдали внутри Далстона собственные шоу ужасов, нам было слышно, как живые со свистом проносятся по низким участкам магистрали, пересекающей соседние районы. Что они видели, случайно остановившись? Ничего особенного. Площадку перед бензоколонкой, пропитанную собственными испарениями, жалкий магазинчик, где за стойкой ежится хозяин, а на углу проститутку, торгующую своими печальными мгновениями.

Случайные водители оказывались здесь и днем и ночью. Они покупали бензин, продукты и разную ерунду, по большей части не подозревая, какой смертельной опасности подвергаются. На призрачных мертвых проституток живые клиенты не обращали внимания. Но и мертвые не собирались считаться с живыми. Мы восставали, являя себя во всей красе. Бедные, неряшливые женщины, умершие от нищеты и наркотиков, от слишком большого числа беременностей и слишком больших доз валиума, средь бела дня появлялись на Далстон-Джанкшн, тельца их абортированных эмбрионов парили в воздухе на уровне низкого лба, а окровавленные пуповины гирляндами свисали на нейлоновые халаты. У самоубийц вторым ртом зияла разверстая рана или сверкали на запястьях алые браслеты, или они демонстрировали искалеченную нижнюю часть тела, подобно улиткам ползая вдоль квартала. Убитые показывали свои изрезанные, простреленные и изувеченные ударами дубинки тела.

Больные выставляли напоказ свои шанкры. Жертвы инфаркта бились в судорогах и падали, бились и падали, бились и падали в нескончаемом хороводе. Мы все падаем.

Как реагировали на это живые? Разумеется, сходили с ума. Попадали в больницы, ударялись в религию или уезжали из страны. Они уносили с собой гримасы загробной жизни, прорыв отвратительного пятого измерения, о котором всегда подозревали, но никогда не видели воочию. Их преследовали видения. Гуляя по улицам Далстона, я очень скоро поняла: все, что я когда-либо слышала при жизни и во что не верила — всадники без головы, или женщины в белом, или рыдающие призраки-предвестники смерти — самые невинные упоминания об этом омерзительном чистилище. Что до душевнобольных, с их рассказами о вторжении инопланетян, тайном контроле и дьявольском разобщении — все они говорят абсолютную истину.

При жизни я изо всех сил старалась преодолеть тьму на границе зрительного поля; побороть страх, что притолока моего разума рухнет, пока я буду медлить на пороге между домом и миром, клаустро — и агора-. Бывали времена, когда фобии овладевали мною настолько, что мне с трудом удавалось противостоять ощущению, что я целиком заключена в пределах собственной долбаной головы. Крохотная женщина-куколка пристально смотрит сквозь глазные впадины, прорезанные садистами — нейрохирургами. Я пыталась спастись бегством в Христовы затхлые сараи, Господние крикетные павильоны. Замечательно, что англичане утешаются, посасывая такой практичный пресный, недоваренный леденчик. Я оправдывалась тем, что мне нравится хор, или скульптуры, или спокойная атмосфера. Но в большинстве английских церквей ничего такого и в помине не было, и, по правде говоря, я просто чертовски боялась этого дерьма у себя в голове. Отчаянно боялась, что оно прорвется и затопит меня целиком. Невелика радость обнаружить, что я все время была права. Все время права.