Потом мы встречались в каком-нибудь уэст-эндском ресторане или баре с Риэлтером, и он нудно жаловался на то, что ему опять не повезло. Риэлтер со своим крошечным мобильным телефоном и красивым лицом, искаженным отвратительной ревностью, которая их связывала. Накрепко.

Они заказывали разные дурацкие блюда, дорогие закуски — это сушилось на солнце, то вялилось на ветру, и все обливалось коньяком и поджигалось, — и, отрезав кусочек, клали мне в рот. «Попробуй это», — говорили они, а потом: «Неужели она столько съела?» Мой бурно растущий аппетит заставлял их устыдиться своего, таявшего с каждым днем — я была паршивым кукушонком в их гнезде.

Вернее, гнездах. Мы постоянно переезжали. То от какого-то иранца, то от бразильца, а то от выпускницы Сент-Триньяна, которых Риэлтеру удавалось «кинуть». Они так и говорили — «кинуть». «Почему бы нам не кинуть такого-то и такого-то?» — подзадоривали они друг друга и строили планы, как обвести вокруг пальца очередную жертву. Эта парочка никогда ни в чем не раскаивалась. Они были безрассудны и красивы — какое-то время. Такие, как они, начинают с малых доз у «Чарли — Честера» и добавляют в Американском баре. Как это сходит им с рук, когда вокруг полным-полно таких же, как они — грязных попрошаек в накинутых на хилые плечи дармовых одеялах. Заброшенных детей города, пытающихся вернуться домой после бесплатных ночевок на свежем воздухе, в которые превратилась их жизнь.

Ледяной Принцессе с супругом это какое-то время сходило с рук. К тому же они были уже не так молоды, как прежде. И у них был ребенок — а это сплошные расходы. И наркотики. Удивительно, как им удавалось так долго принимать наркотики в таком количестве и еще кого-то обманывать. Дело, видимо, в том, что поначалу они переключились на спиртное, а, взявшись за старое, не кололись до своего последнего штопора в могилу.

Я полагаю, что сейчас, когда я слышу шум пробуждающегося Коборн-Хауса (брюки уже надеты, собаки рвутся на прогулку, двери хлопают, а меченые карты полной безнадежности можно купить в ближайшем магазине), встает вопрос: благоприятный ли сегодня день для смерти?

Мне кажется, я верно поступлю, если не стану с этим тянуть — в конце концов я, ослабев, свалюсь с этой долбанной лестницы и размозжу себе голову о край гладильной доски, стоящей у двери. Или не выдержу невыносимых голодных болей и, шатаясь, в полубессознательном состоянии, наткнусь на один из ржавых кривых гвоздей и умру от столбняка. Эти гвозди Риэлтер оставил торчать в оконных рамах внизу, когда в наркотическом порыве, запоздало вдохновившись лозунгом «Сделай сам!», попытался заколотить свою последнюю крепость изнутри. (Это нельзя назвать паранойей, его страхи были совершенно оправданны.) Вот настоящий мужчина. Нет, неправда.

Я бы могла отравить себя их погаными наркотиками, но это омерзительно. Могла бы повеситься на одной из веревок, завязок и шнурков, которые эти неизлечимо беззаботные родители разбросали по всему дому. Я могла бы даже — если бы краны не замерзли — утопиться в проклятой ванне. Всем известно, что девяносто процентов несчастных случаев происходит дома, как и девяносто процентов самоубийств. Статистически, мы не можем даже свернуться калачиком в постели с хорошей книжкой — чтобы не сойти с ума.

Но я, конечно, не воспользуюсь ни одной из этих возможностей. Не воспользуюсь, пока холодный день будет тянуть свои пальцы по старому ковру, подбираясь к голой посиневшей ноге Ледяной Принцессы. Не воспользуюсь, когда он опять уйдет. Чего я жду, черт побери? И почему я плачу и зову свою мамочку?

Быть гордой — значит никогда ни о чем не жалеть. Если ты всегда прав, то какого черта об этом сожалеть, верно? Гордость — это глубокая шахта, из недр которой ежедневно добывают и вагонетками вывозят на поверхность самодовольство. Гордость можно холить и лелеять, взращивать и откладывать на будущее. Вспомните обо всех этих кретинах-аристократах, стиравших пыль с мейсенского фарфора, пока красноармейцы насиловали их соседок. Эй, соблюдайте приличия, друзья! И еще: гордость передается по наследству. Существует целая индустрия наследия, коим полагается гордиться. Не придет же вам в голову одним махом пустить по ветру гордость, которую вы копили годами. Нет, ее лучше отложить, отложить на потом. Вам остается лишь надеяться, что следующее поколение, с пеленок научившееся обращаться с этой штукой, не кончит свои дни паршивыми эпигонами, проматывающими фамильную гордость на ипподроме смирения.

Так вот, у Ричарда Элверса гордости было навалом, да и Шарлотте Элверс немало досталось от родителей. И прежде чем перейти к рассказу о том, как они ее тратили, следует сделать последнее уточнение: гордость нельзя подделать. Никогда. Могу вас в этом заверить. Мамочка лучше знает. Я не желаю слышать эту чушь о ложной гордости, ни теперь, ни после. И кем бы вы ни были, великим Карузо или бедным карапузом, ваша гордость не хуже любой другой.

Итак, Шарлотта Элверс гордится своими достижениями в шоу-бизнесе большого бизнеса. Гордится своей женственной фигурой. Гордится своими домами, автомобилями и прочим движимым и недвижимым имуществом. Гордится покойным отцом, выдающимся историком Церкви (в этой связи следует отметить, что Дейвид Йос происходил из старинного рода почитателей Троллопа) и гордится своей матерью. Нет, не гордится. Настолько не гордится, что избегает любого упоминания о том, кем я была.

С физиономией Йоса, приклеенной скотчем к се широкому лбу, Шарлотта, естественно, без всякого труда выдает себя за гойку. Она не желает быть полукровкой. Шарлотта склонна не афишировать тот факт, что она — спросите любого, кто в этом разбирается, — еврейка. Поверьте, в наше просвещенное время ей, доброму английскому хамелеону, нет никакой нужды принимать защитную окраску. Демонстрировать напускное безразличие. Теперь почти не осталось мест, где можно позволить себе антисемитское высказывание и встретить молчаливое одобрение.

Именно теперь. Когда эти чертовы израильтяне с поистине фантастическим упорством вызывают огонь на себя, бомбя лагеря беженцев, проламывая черепа и беря взятки — в общем, ничем не отличаясь от шайки фашистских подонков. Теперь, когда на сцену вышли эти еврейские придурки, нет нужды быть антисемитом. Черт побери, даже еврейский антисемитизм теперь не кажется таким уж отвратительным. Быть евреем, ненавидящим евреев, в свое время кое-что да значило, этим можно было гордиться; это ставило вас на одну доску с лучшими умами последних двух веков — теперь же это сходит с рук любому обрезанцу.

Итак, позвольте мне в общих чертах описать обстановку, обрисовать развязку. Осень 1994 года. Камберленд-террас. Шикса Шарлотта с печальным комичным лицом покойного папаши стоит на кухне размером с теннисный корт. За последние два года Элверсы арендовали еще несколько смежных квартир, к слову сказать, огромных. И когда они их соединили, получился настоящий дворец, готовый к приему сына и наследника. Которого все не было и не было. Шарлотта еще не окончательно свихнулась, чтобы устроить в одной из спален детскую для Помазанника — в ожидании опаздывающего поезда Мессии. Но даже если б и свихнулась, с чего бы она начала? В квартире было слишком много «шумных комнат», где некому шуметь, слишком много кабинетов, где некому читать, спален, где в лучшем случае подрезают ногти, и оранжерей с охапками дурацких свежесрезанных цветов — чтобы Шарлотте было что заключать в свои объятия. Жилище Элверсов сделалось столь огромным, что у них появилась даже такая штука, как щит управления — и это только в лондонской электросети.

Так вот, Шарлотта приводит в действие стальную соковыжималку в стиле ретро и превращает груду бананов, слив и прочих фруктов в полезную мякоть, тоскливо глядя на младшую сестру. Только что возвратившуюся из Австралии новоиспеченную Наташу Блум. Да, фамилия Йос никак с ней не вязалась, казалась уродливым туберкулом на безупречной оливковой коже. А кожа у Наташи теперь не просто оливковая, а совершенно темная. Удивительно, как это Иммиграционная служба не задержала ее в Хитроу, похоже, они не догадывались о том, что Наташа возвращается назад, чтобы терзать свои новые жертвы садистски порочной красотой.