— Прячьтесь здесь, а в двадцать четыре ноль-ноль начинайте, — приказываю.

Теперь остается решить не менее важное: как обеспечить выход из тайника и отход разведчиков после захвата пленных. Тщательно обследуем все сначала. Распределяем задачи по захвату. И уже наверху изучаем вражескую передовую. Впереди — руины стен и заводских цехов, железобетонные глыбы, похожие на чудовищных размеров льдины. Все светло-серого цвета. Дальше на юго-запад — макушка Мамаева кургана, над которой то и дело взлетают фонтаны огня и земли от падающих снарядов. Обстрел фашистских укреплений продолжается. Бьют наши из-за Волги. В ответ скрипит шестиствольный миномет…

К нашей компании присоединяется артиллерист, корректирующий стрельбу. Он что-то кричит в трубку полевого телефона, и почти через минуту начинается обстрел. Наша артиллерия пытается нащупать миномет. Впрочем, я не для того приполз сюда, чтобы интересоваться такой дуэлью. И я ухожу назад.

В штольне короткий торопливый разговор с Гуртьевым.

Полковник выслушал внимательно, а в конце доклада улыбнулся и тихо сказал: «Пойдите помойтесь, у вас и глаз не видно».

Упрек вполне заслуженный. В своем блиндаже смотрюсь в зеркало. Ну и вид! Как у трубочиста, правда, с теми коррективами, что на лице не сажа, а противная серо-коричневая пыль.

Моюсь и иду к разведчикам. Совещаюсь с группой захвата и с группой отвлечения. Особенно с первой. Ведь ее положение рискованное. Разговариваю и думаю: «А план-то мой не железный. Тысячи неожиданностей, которых не предугадать. Человек, оказавшись в бою, не станет слепо следовать инструкции».

Наконец совещание окончено. Крепко пожимаю руку разведчикам и чувствую себя виноватым. Мое-то место в тылу.

Вернулся к себе. Лег на холодные — как мне казалось, удивительно мягкие — доски нар. Впереди трудное дело, хотя бы полчаса отдохнуть. Однако не успел закрыть глаза, зовут:

— НО-2, к командиру дивизии.

Это меня. На фронтовом языке я не Владимир Евгеньевич Ленчевский, а НО-2, начальник второго отделения штаба дивизии. Так меня называют при исполнении служебных обязанностей. И очень хорошо, что так называют. Владимир Евгеньевич смертен, а НО-2 бессмертен. Исчезнет один, его сменит другой, и глаза дивизии будут смотреть.

Быстро вскакиваю. Усталости как не бывало. Минута отдыха несколько восстановила силы. У Гуртьева сидит начпрод.

— Чем снабдили разведчиков? — спрашивает командир дивизии.

Я не понимаю вопроса. У них как будто есть и автоматы, и диски.

— Всем, товарищ полковник, — отвечаю.

Комдив хмурится:

— А едой снабдили? Что они взяли с собой?

Невольно краснею. Забыл.

— Я приказал начальнику продовольственно-фуражного снабжения выдать им колбасы и консервы. Немедленно доставьте все это на место, — приказывает полковник.

Майор, начпрод, дает мне большой пакет.

— Сейчас отнесу, — отвечаю, но Гуртьев еще больше хмурится.

— Глупости, — бросает он. — Поручите связному.

И невольно поражаешься, как это полковник успевает все время учить меня, думать за меня. Порой верится, разведчики в центре внимания комдива, кроме нас, он никем не интересуется. Впоследствии не раз командиры полков и начальники отделений штаба дивизии думали подобное. Им тоже казалось, что Гуртьев только ими, только их работой и интересуется, что лишь они в центре его внимания.

Возвращаюсь в штольню и неожиданно замечаю: уже сумерки, а раз так, пора спешить на передовую.

Снова долгий путь к переднему краю. КП комбата находится в подвале полуразрушенного дома. Оборудован он неплохо. В углу — кровать с пружинным матрасом, стол, стулья. Дивишься и мысленно хвалишь горбоносого хозяина. Он умно поступает, стараясь обосноваться с комфортом. Тут привлекают внимание фотографии каких-то ребятишек на стенах. Неужели его дети?

Перехватив мой взгляд, капитан ласково улыбнулся:

— Наверху взял. Смотришь на личики этих ребят и согреваешься. У меня ведь в Казани свои остались.

— Верно, верно, капитан. Легче на душе, когда видишь веселенькие детские мордашки.

Объясняю задачу. Капитан хмурится.

— Значит, уступить дом, но так, чтобы через час отбить, — ворчит он.

Нетрудно понять его досаду. Вчера брали, а сегодня отдавать.

— А когда отойдете, не давайте ни минуты покоя.

Он снова хмурится. Легко мне командовать, а ему мой поиск стоит людей, боевых товарищей.

По-мышиному тонко, но пронзительно зуммерит телефон. Комбат резко берет трубку.

— Что атакуют? — хриплым, сердитым голосом спрашивает он. — Кого? Гогоберидзе? Вот беда, — и злобно: — Отходите, немедленно отходите. Постреляйте и возвращайтесь во вчерашние окопы.

— Немцы нажимают на Г-образный дом, — поясняет он.

— И прекрасно, — вырвалось у меня.

— Нечего сказать — «прекрасно». Гогоберидзе убит! — кричит комбат, негодующе глядя на меня.

Гогоберидзе… Перед глазами возникает знакомый сержант-кавказец, но лица его уже не помню. И становится стыдно, как это я забыл.

— Но мы бы так не сдали домину, — продолжал комбат.

В голосе его звучит укоризна: знаем, мол, ваши штабные штучки. Впрочем, он ведет себя как гостеприимный хозяин. Приказывает подать ужин, и, конечно, с водкой. Очень хочется выпить — весть о смерти Гогоберидзе тяжело легла на душу.

— Помянем покойника, — говорит комбат, разливая водку.

Я отказался. Мой хозяин мрачнеет. Думает, верно, рисуюсь. Мрачнеет, но и сам не пьет. Ужинаем молча и расходимся. Я на наблюдательный пункт, он в роты.

На НП начальник штаба полка капитан Дятленко спорит с командиром из артиллерийского полка. Дятленко просит дать огонька, артиллерист отказывается, уверяя, что уже истрачен один боекомплект, надо беречь снаряды: когда подвезут новые через Волгу — неведомо, а так можно и ни с чем остаться. Я вмешиваюсь, и это решает спор в пользу начальника штаба. Артиллерист сердито кричит по телефону. Как рачительный хозяйственник, он бережет каждый снаряд, зная, что огонек всегда пригодится, а пехотинцев считает страшными транжирами.

Вот заговорила наша артиллерия, и стала легче. Словно близкий друг к тебе подошел на помощь.

С удовольствием вслушиваюсь в четкие, хорошо согласованные залпы.

— Молодцы, — хвалит капитан Дятленко.

Командир-артиллерист польщен, но все еще дуется:

— Целый боевой комплект можно эдак выбухать, не следовало бы, не следовало!

Артиллерийская дуэль вступает в свои права. Уже заговорили немцы. Снаряды ложатся почти у самого НП.

Начальник штаба приник к телефону. Дятленко в восторге. Здорово повезло. Артиллерийский налет помогает решить кучу неотложных, давно задуманных задач. Он приказывает второму батальону отбить лишний десяток метров, территории завода. Капитан на кого-то кричит, кому-то доказывает. Бесконечно пищит телефон.

«Левый сын» — так на фронтовом языке назван второй батальон — продвинулся, и начштаба идет туда.

«И отлично, что продвинулся», — решаю я. Теперь немцам в Г-образном доме не до осмотра помещения. Наблюдатели их наверняка торопятся. Раз наши атакуют соседа, значит, могут и тут наступать. Сижу в блиндаже и представляю себе, как крадутся мои разведчики из подземелья, как они выползают из колодца. Впрочем, ловлю себя на мысли, еще рано, часы показывают лишь 23 часа 30 минут.

— Может, хватит, — умоляет артиллерист. Он в уме подсчитал все выпущенные снаряды, подвел итоги и злится.

— Еще минуту, — теперь уже умоляю я и говорю это ему каким-то извиняющимся тоном.

— Минуту, — вздыхает артиллерист. — В минуту сколько выпущено будет снарядов. — И он, вероятно, снова сердито подсчитывает и подсчитывает.

А я думаю об Ахметдинове. Сейчас этот татарин мне дороже всех в мире.

Вдруг грохот. Вернее, даже не грохот, а словно что-то черное упало на землю. Страшное, ни с чем не сравнимое. Смерть? Нет, что-то похуже. Падаю, и чудится — конец. Становится очень холодно. А тело обдувает горячий песчаный вихрь. Первое, что приходит в голову, — жив. Необычайно радостно это открытие. Стараюсь угадать, что случилось. Встаю не сразу и робко. В душе отвратительный, спирающий дыхание ужас. Затем радость, буйная, почти ребячья. Даже и не ранен. А вокруг все разворочено. Теперь уже не думаешь о себе. Рядом хрипит командир-артиллерист. Застонал и кто-то еще… Я пытаюсь помочь, но боюсь неумелыми руками причинить боль.