— Я дам вам двух товарищей, они проникнут в фашистский тыл.

За словами последовал длительный детализированный инструктаж, как перебросить разведчиц, как руководить ими.

Еще полчаса беседы, и традиционное, чудесное, чисто фронтовое слово — отдыхайте.

Лишь тот, кто пережил гнетущее утомление передовой, поймет, как прекрасно снять сапоги, лечь на койку и закрыть глаза. И через минуту в комнате полковника я падаю на покрытый плащ-палаткой топчан и мгновенно проваливаюсь в сон. Приятный сон. Перед глазами солнечная, летняя Москва, Тверской бульвар. Девушки продают эскимо. Удивительно древние старушки греются на скамейках. Но — такова уж традиция тех дней — даже в сновидениях война. Падают мины, свистят снаряды. Просыпаюсь, но не успеваю закрыть глаза — снова та же война, отвратительно скрипит шестиствольный миномет, и начинается старое. Какая мука!

Ночью будят. Возвращаюсь в кабинет начальника разведотдела. Полковник по-прежнему работает за столом, а перед ним сидит худенькая, бледнолицая девушка в солдатской гимнастерке.

— Познакомьтесь, поговорите, а я пойду отдыхать, — сказал полковник и посмотрел на часы, я машинально сделал то же.

— Ого, полпятого!

Смотрю на девушку, стараюсь получше изучить ее. А она то и дело проводит рукой по шее, — видно, воротник тесен. Милая девушка. Лицо ласковое. Из-под пилотки выбивается золотистый локон. Большие карие глаза смотрят вопросительно.

Я думаю: разве такая годится? Разве это хрупкое существо может проникнуть в немецкий тыл? Становится стыдно за себя, сильного, здорового.

Но… надо начинать разговор.

— Вас как зовут? — спрашиваю.

— Нина.

— Сколько вам лет?

Ее длинные ресницы опускаются, щеки краснеют.

— Девятнадцать, — отвечает она совсем тихо.

«Эх, девочка, девочка, даже схитрить толком не умеет, а хочет в разведке служить», — проносится мысль.

— Ну хорошо, предположим, что девятнадцать, — говорю я, сознавая, что разговор не получается, идет не по-деловому, глупо. Беру себя в руки…

— Вам говорили о задании?

Она сразу же становится серьезной, глаза — строгими.

— Да, в общих чертах.

Это «в общих чертах» сказано суровым тоном. Однако мне надо основательно познакомиться с ней, и я начинаю.

— А может быть, в санбат, — рекомендую я мягко. — Почти все медработники нашей дивизии орденоносцы и медалисты.

— Зачем же в медсанбат? — возразила она. — Ведь у меня направление не к дивизионному врачу.

Слова произнесены твердо, нет, у девушки крепкий характер.

— Садитесь, Нина, — говорю я примирительно, — рассказывайте, где служили, что делали.

Ее губы обиженно сжаты. Еще заплачет.

— А разведчица из вас получится?.. — откровенно спрашиваю я.

Полковник советовал перепроверить товарища, поговорить серьезно. Но выполню ли я его указание? Нина как будто обиделась. Она хмурится. Хватит, мол, болтать. Да, такая не побоится. Это радует. Человек должен идти в лагерь врага без колебаний. Впереди слишком много неожиданностей, слишком большой экзамен воли.

— Ладно, — говорю, — перейдем к делу.

Слова растапливают ледок. Нина улыбается, и ее большие темно-карие глаза блестят. Она рассказала о себе просто, подробно.

…Школу разбомбили, дом разрушили. Отец, старый большевик, умер задолго до войны. Мать убило фугаской. Девушка пошла в военкомат. Не без труда ей удалось упросить комиссара дать приказ о зачислении в противовоздушную оборону. И вот первая тревожная ночь на крыше большого незнакомого дома. Пронзительные звуки сирен. Белые, рассекающие черное небо мечи прожекторов и тягостный, непрерывный гул самолетов.

Стучат зенитки. «Юнкерсы» сбрасывают осветительные бомбы. Кажется, кто-то подвесил над домами эти зловещие светильники. В их слепящем оранжевом свете все окружающее становится каким-то призрачным, ненастоящим. Потом — нарастающий вой сброшенных бомб. Хочется сжаться в комочек, ничего не видеть… Но нельзя… Где-то почти рядом грохает взрыв. Дом вздрагивает, словно собираясь развалиться на части. Звенят выбитые стекла. И вот на другом конце крыши что-то вспыхивает. Зажигательная… Нина стремительно бросается туда. Ловко орудует щипцами. Минута — и бомба обезврежена. А дальше работа в госпитале. Долгие бессонные ночи у изголовья раненых. Но враг подошел к родному городу. Бои уже на южной окраине — в Ельшанке. Снаряды рвутся в районе вокзала. Санитарные поезда сюда больше не приходят. Надо искать новое применение своим силам.

Где? Да, конечно, там, где больше опасности. Почему? Ответ ясен. Сталинградская комсомолка видит свое место в борьбе на самом трудном участке. Нина-разведчица готовится к самому опасному.

— Ну что ж, Нина, — говорю я, — давайте договоримся.

— Товарищ капитан, — порывисто произносит она, — честное комсомольское, доверие оправдаю.

Утром меня познакомили с Тоней, Нининой напарницей. Тоня кажется совсем девочкой, но это-только первое впечатление. Когда она говорит о предстоящей работе, чувствуешь: такой можно верить.

Несколько часов продолжительных деловых, но в то же время и задушевных бесед, и мы возвращаемся назад. Переправа. Испытующе смотрю на спутниц. Не струсят ли? Нет, они спокойно идут среди разрывов бомб и лишь вздрагивают, когда всплески от упавших мин окатывают их с ног до головы.

Ночью в штольне с девушками беседует комдив.

— Ты не боишься попасть в лапы фашистов? — спрашивает он Нину.

— Конечно, боюсь, — отвечает та и, сдвинув брови, добавляет: — Но раз надо, так надо.

— А ты? — спрашивает ее подругу Гуртьев и пристально смотрит ей в глаза.

Тоня выдерживает его взгляд и отвечает:

— Задание выполню.

— Тогда идите сюда, — говорит полковник и подводит их к карте. Он подробно объясняет, как и куда идти, разъясняет задачу.

Слушаю и думаю: а я бы так не смог. Думаю и удивляюсь, как хватает у комдива времени учить меня.

— Помните, лишний шаг, одно неосмотрительное движение — и дело погибло. Время дорого. Опять придется начинать сначала. Продумайте задание до мельчайших мелочей.

Потом мы ужинаем, а может, завтракаем, не разберешь, как назвать такую предрассветную трапезу…

Лил крупный, очень холодный дождь. Он усиливался и переходил в ливень. В землянке образовалась лужа.

— Пора, — приказал по телефону Гуртьев.

Мы вышли к нашей передовой. Тихо. Впрочем, нет, не тихо, сильно шумит вода, но мы не обращаем на это внимание. На войне ухо реагирует на другие, более угрожающие звуки: стрельбу, разрывы снарядов. Ни того, ни другого не слышно, — значит, тихо.

Мы заранее тщательно исследовали проход в подвалах в районе Г-образного дома. Разведчики «братья» Сахно уже побывали здесь. Они проведут девушек.

Как будто все хорошо, но сердце сжимается, когда думаешь, что их ждет.

Крепко пожимаю руки девушкам.

— Желаю удачи, — шепчу.

Они уходят. Еще злее ливень. Кажется, накопленная в тучах вода вся хлынула на землю. Спокойно, не прячась, возвращаюсь в штольню. Когда идешь без предосторожностей, напрямик, путь кажется очень близким. Гуртьев не спит.

— Проводили? — спрашивает он.

— Проводил.

Полковник вздохнул, а затем с благодарностью посмотрел на барометр:

— Молодец, не подвел, дождик-то настоящий!

Новый урок преподал мне командир дивизии. Он учел все, даже погоду.

Погода шалила: то жара, то холод, то неистовый ветер.

На рассвете вышел из штольни и сразу весь съежился. Злющий-презлющий норд-ост продувает насквозь.

— Нет, паря, у нас в Сибири хоть морозики и подскакивают до пятидесяти градусов, а теплее, — пожаловался один связист другому.

Я невольно нахмурился. Воспоминания о минувшей зиме заставили вздрогнуть. В дни отступления мы спали прямо на снегу. С непривычки это казалось чем-то немыслимым, а когда попробовали, выяснилось, можно. Главное, снять шинель, ватник и завернуться в них с головой, освободить ноги из валенок, и, усевшись, можно кое-как дотянуть до рассвета. Правда, утром приходится немало бегать, чтобы хоть немного согреться. Но тогда мытарства своеобразно узаконивались временем года, теперь же еще только октябрь, а холодина жуткая.