Дубов помолчал, вынул кисет. Разведчики ждали.

— А вы уже нюни распустили с первой неудачи. Эх вы, а еще разведчики, гордость дивизии.

Лосев опустил голову. Харин отвернулся в сторону и рассматривал откосы оврага.

— Приказываю — всем спать. Егоров!

— Здесь!

— Обеспечишь к вечеру обед. Поможет Гришка.

— Николай Петрович, может, Гришку сейчас лучше на станцию послать, на разведку? — негромко предложил Ступин.

— Пожалуй, ты прав. А всем спать. Спать, товарищи!

…Провожая Гришку, переодетого в старое рваное платье, Дубов настойчиво повторял пареньку:

— Ты только смотри, ничего не спрашивай. Кого знакомых из деревни увидишь — тогда поговори, да и то с опаской. Сейчас белые пуганные, осторожные, схватят так, ни за что, для проверки. Запомни: смотри и все…

Когда Дубов спустился в овраг, его окружил сочный, протяжный храп. Разведчики спали до завидного дружно. Кто пристроился на куче валежника, кто поленивее — завалился прямо на земле, подвернув под себя шинель. Фома устроился с удобством на пышном ложе, сделанном из валежника, попоны и седла. С головой накрылся шинелью. На одну сторону его постели свешивались рукава, на другую — две гранаты-лимонки, связанные тренчиком и уложенные заботливо на хворосте. Фома спал, нежно прижавшись щекой к карабину. В стороне Егоров и Лосев рыли в наклонной стене оврага очаг. Рядом сидя спал подчасок — видимо, просил Егорова разбудить, когда придет смена, да так здесь и остался.

Дубов примостился на полоске песка, намытой весенним потоком, завернулся в шинель и закрыл глаза.

В тяжелой голове ворочались беспокойные мысли. Ясно, что успех сейчас необходим как никогда… любой, пусть маленький, пусть крошечный успех…

«Спать, спать, — приказал себе Дубов. — Как тряпка буду».

Но вместо этого он стал смотреть на хмурый полог осеннего неба.

«…Гришка подходит, наверное, к деревне…»

Это было последнее, что подумал Дубов. Проснулся он от того, что Егоров громко закричал:

— Подъем, орлы, каша стынет…

— Что орешь, как дома? — сонно спросил Дубов, поднимаясь с песчаного ложа. — Мог бы и растолкать…

Все тело ныло, словно спал он не на песке, а на камнях. Ломило в висках, и настойчиво барабанил злой пульс в ране на голове…

— Растолкаешь их, как же, — рассудительно ответил Егоров. — Они только на кашу и встанут.

— Вода есть?

— Обязательно. Даже кипяток будет…

— Плесни-ка кружечку похолоднее.

Разведчики поели, повеселели.

Переходя от одной группы к другой, Дубов вслушивался в негромкие разговоры.

— А я за свою не волнуюсь, — отвечал кому-то Ибрагимов. — Точно знаю, что ждет она меня; и верности своей не изменит.

— Это хорошо… — вздохнул невидимый в темноте собеседник Ибрагимова. — И моя вроде надежная, а все-таки…

Недалеко монотонно гудел Харин:

— …И говорит тогда царь: «Сослужи-ка ты мне, солдат, службу. Сходи за тридесятый остров и принеси мне чудо-птицу заморскую…»

Рядом спорили Комаров и Авдонин, нескладный на вид деревенский паренек, всего три месяца назад взятый в разведкоманду за храбрость и смекалку.

— Не поверю, — горячился он, — ни в жисть не поверю, чтобы пушка на сто верст стреляла.

— А я тебе говорю, что стреляла, — терпеливо повторял Комаров. — Я точно знаю, была у немцев такая пушка. Даже фотографии ее видел, офицеры показывали.

— Верно Комаров говорит, — вмешался в разговор Дубов, подсаживаясь к разведчикам. — Такую пушку немцы специально построили, что-бы Париж издалека обстреливать. Называлась она «Большая Берта».

— И длинная, наверное, была, — протянул Авдонин.

— Да, немаленькая, — согласился Дубов. — А где ты, Комаров, фотографии ее видел? Ведь немцы долго «Берту» эту в секрете держали.

— В Гатчине, товарищ командир, в авиашколе. Я почти всю войну там прослужил механиком.

Комарова Дубов взял в рейд из второго батальона — давно приметил его как смелого и знающего красноармейца. Оказывается, Комаров — кадровик, да еще механик. Это замечательно!

К ночи вернулся наконец Гришка — усталый, с темными кругами вокруг глаз, но возбужденный и гордый тем, что выполнил задание.

Его немедленно окружили бойцы. Протискался вперед Харин, сунул пареньку ломоть хлеба и кусок сала.

— На станции все тихо. Новую охрану выставили… Телеграфиста пороли…

— Откуда ты это узнал? — спросил Дубов. — Говорил с кем?

— Пацана одного знакомого встретил. Тетки Лукьянихи внук. Дело-то какое, товарищ командир. Ночью тогда в усадьбу каратели пришли, по селам ходили, и с ними тутошний богатей один был. Комбедовцев показывал карателям. Он, значит, вернулся в Кокоревку — а тут мы. Он сразу же обратно до карателей и подался… Теперь они, наверное, ушли совсем. Они тут на ночь задержались…

Дубов почувствовал, что щеки его заливает краска. Он прикусил ус, сжал кулаки — как теперь смотреть в глаза тем, кто говорил, что нужно идти на усадьбу? Каратели… Этих выпускать не следовало. По установившейся тишине он понял, что большинство красноармейцев думают то же самое…

— А главное, товарищ командир, узнал я, что по большаку уже под вечер прошли пушки. Наверное, в Дьяконово заночуют. Большие такие и короткие…

— Гаубицы? — хрипло спросил Дубов. Появилась новая надежда. Если удастся уничтожить пушки, то это и будет та удачная и, главное, важная операция, которая поднимет дух отряда.

— Кто их знает. Я не знаю… Пушки. Толстые…

Оказалось, что утренний сон был вещим. В усадьбе появились солдаты. Вдалеке слышались голоса, резкие слова команды, ржание лошадей.

Костя подполз к двери. Вот оно — появление песика. Не к добру. Он оглянулся, оценивая свое помещение с точки зрения обороны. Да, положеньице. Он свернул самокрутку, достал спички, но не закурил. Не выдаст ли его дым от курева? В печь тянет сильно. Костя встал и попытался закрыть заслонку. Она не поддавалась, уперлась, во что-то невидимое и застряла, оставляя большую щель. Он заглянул в топку. Там, прикрытая трухлявым сеном, лежала связка книг. Забыв о самокрутке, Костя вытащил сверток, заботливо отряхнул пыль. Пахло старой, лежалой бумагой и сырой кожей переплетов. Он забрался за печку и нетерпеливо развязал веревку, спутывающую книги. Горький, Максим Горький! Он быстро пролистал том, вспоминая с детства знакомые рассказы, и с сожалением захлопнул. Из книги вырвалось легкое облачко пыли, и Костя чихнул.

— Тсс… а это что? — Костя не верил своим глазам: «О роли личности в истории» Плеханова. Костя торопливо перебрал всю стопку, Плеханов, Струве, Богданов и — Тулин. Ну да, конечно, Тулин, Ильич, Ленин. Чьи это книги? Как они попали сюда, в сторожку при старой барской усадьбе?

Скрипнула дверь. Воронцов невольно вздрогнул и обернулся. В узкую щель неплотно прикрытой двери протискивался его давешний знакомый — песик с забавной бородатой мордочкой.

Воронцов не на шутку встревожился. Эти визиты могли кончиться для него плачевно. И вообще, творилось что-то непонятное. Действительно, чей это пес? Кто его хозяин — офицер из отряда или вернувшийся владелец усадьбы? Кем бы он ни был, он может заглянуть в избушку вслед за собакой! Наконец, чьи книги спрятаны в печке? Сами по себе они даже обрадовали Костю, но если хозяин захочет отыскать их? Возможно, он человек благожелательный, во всяком случае, на это можно надеяться, если судить по подбору книг. Только в положении Воронцова самое лучшее — одиночество. Костя вспомнил: Петр Струве, Иван Шульгин — в библиотечке революционера эти авторы были бы неуместны…

А терьер сел и стал усердно почесываться, глядя заросшими глазами на человека и словно говоря: боишься меня? А зря, я не кусаюсь.

Воронцов достал свой щуплый мешок, развязал его, неловко путаясь одной рукой в хитрых узлах, извлек краюху хлеба и завернутое в тряпицу сало. Песик проявил к этим действиям несомненный интерес, взволнованно подергал носом, уловил ароматный запах сала и подошел ближе, умильно поглядывая на пищу. Костя отрезал трофейным ножом ломоть ржаного хлеба и кусок сала. Сало растаяло во рту, и он почувствовал, что зверски голоден. Песик подвинулся еще ближе, его хвост нервно задрожал.