Она часто ходила в деревню, помогала больным и даже однажды переписала протокол деревенской сходки…

С приходом белых появился в усадьбе и дядюшка — взъерошенный, начиненный какими-то планами, касающимися их бывших владений, Наташа в эти дела не вникала.

— А что это за белый отряд остановился у вас? — спросил Воронцов, когда она кончила рассказывать.

Наташа потупилась и замолчала. Ей опять вспомнился Покатилов, страшные, избитые пленные, короткие выстрелы за углом.

— Карательный это отряд. Я не хотела говорить мм. Понимаете, я его по Москве помню, такой милый…

— Кого? Не понимаю. — У Воронцова пересохло во рту.

— Покатилова, командира карателей… Милый был, воспитанный, адъютант… Из юристов, даже либерал… И вдруг встречаемся здесь, в этой глуши, совершенно случайно. Я не понимаю, Костя, неужели люди могут так меняться? Или он все время носил маску? Его отряд сопровождает группу арестованных, человек пятьдесят. Одного я знала — так его прямо перед нашими окнами расстреляли за то, что просил для раненых воды. И еще двоих. Сам Покатилов бил, вы понимаете, Костя? Человек, которого я знала в Москве, умер. И родился другой — страшный, жестокий, пошлый. Человек, которого я знала, на моих глазах убил другого человека, которого я тоже знала. За что?

Костя не отвечал. Он напряженно думал, что его пребывание в избушке лесника тоже не прошло без пользы для отряда.

— Куда их везут? — спросил он, не отвечая на вопросы девушки, Да она и не ждала ответа — она сама многое начала понимать за один короткий день…

— Что «куда»?.. А, везут? Я слышала, что в контрразведку дивизии. Какой — не знаю…

Костя опять задумался.

Если бы удалось сообщить отряду о том, что тут, под боком, томятся наши люди, наверное, лучшие из тех, кто остался работать в тылу, — можно было бы сделать налет на карателей и попытаться освободить товарищей. Только где сейчас эскадрон?

— Наташа, вы не слыхали ни о какой красной части?

— Кажется, утром был бой. Их разбили.

Яшка Швах шел ночь и весь день. По его расчетам, до линии фронта осталось не больше двадцати верст. Мысленно похвалив себя за «суворовский переход», он решил отдохнуть.

Дорога, раскисшая, грязная, разбитая армейскими обозами и артиллерийскими упряжками, извивалась среди полей. Швах устало шагал по обочине. От непривычки к длительному пешему хождению ломило спину, горели натруженные ноги, и он начал уже поглядывать по сторонам — не заночевать ли в кустах. Но в это время впереди замаячили крыши хат, и Яшка прибавил шагу.

Деревня-десятидворка стояла среди полей, одинокая, заброшенная и словно испуганная. Людей не видно, крохотные окошки забраны тесовыми ставнями, даже собаки не брешут из-под ворот на случайного путника.

Крайняя хата показалась Шваху почему-то приветливей других. Он перешагнул через низко прибитую к кольям слегу — остаток сломанной ограды, — поднялся на скрипучее крыльцо и постучал. Никто не откликнулся. Яков стукнул громче, дверь приоткрылась. Он подумал, что молодайка, отворившая дверь, наверное, все время стояла там и ждала, не уйдет ли незваный гость.

— Вечер добрый, хозяюшка, — улыбнулся Швах, заметив настороженность в глазах молодой женщины. — Пусти переночевать. Я человек смирный. Лягу, где скажешь. Моту в хате, могу в сарае. Да поесть бы чего-нибудь.

Женщина, придерживая дверь, внимательно рассматривала Яшку, а он стоял перед ней и молча ждал. Наконец дверь открылась шире.

— Проходи, что ли, — сказала женщина. — Только есть у нас особо-то нечего. А переночевать можно.

Когда Яшка разделся и сел к столу, на котором остывал маленький закопченный чугунок с картошкой, на печи раздалось кряхтенье, возня, и с лежанки медленно слез глубокий старик. Увидев Якова, он пожевал беззубым ртом и неожиданно тонким голосом сказал:

— Здорово, служивый.

— Здравствуй, дедушка, — ответил Швах. — Только я свое отслужил, мне хватит…

Старик, не обращая больше внимания на гостя, сел и потянул к себе чугунок.

Вошла хозяйка и поставила перед Швахом миску с квашеной капустой и хлеб. Он взглянул на нее и отметил, что бабочка успела прихорошиться. Яшка ухмыльнулся про себя — ишь, ягодка — и принялся за еду.

Когда он кончил, на дворе было уже темно. Яшка осмотрелся: хатка маленькая, бедная. На печи спит дед, на единственной узкой лавке, наверное, — сама хозяйка, Нюрка, как называл ее дед.

— На сене спать будешь, в сарае, — сказала Нюра и игриво вскинула голову. — Пойдем проведу.

Покосившийся сарай стоял в десяти шагах от хаты. Дверь была открыта. Яшка вошел и с удовольствием потянул носом густой, щекочущий запах свежего сена, нащупал во тьме мягкую лежанку из сухой травы, накрытую холстиной, и сел. Женщина села рядом.

— Не замерзнешь? — спросила она, подтолкнув Якова плечом. — Ночи-то холодные.

Яшка почувствовал на шее теплое дыхание.

— Один, может, и замерзну, — ответил он и обнял ее.

Женщина чуть заметным движением прижалась к нему. Тогда Яков осторожно, словно боясь потревожить тишину, положил ее на пахучую постель…

— Яшенька, — Нюра приподнялась на локте, в голосе ее звучала надежда, — Яшенька, оставайся со мной, ну куда ты пойдешь? Здесь хозяином будешь. Война стороной прошла. Заживем… а?

Яшка молчал.

Положив голову на его руку, Нюра торопливо, точно оправдываясь, рассказала свою недолгую и горькую жизнь. До войны жила в девках, а в четырнадцатом, на красную горку, вышла замуж. Через три месяца мужа взяли в солдаты, а потом пришла похоронная. Вскоре умерла мать, и осталась она одна с дедом.

Швах все молчал. Он знал, что немало в деревнях так называемых «зятьков», отставших, отбившихся от своих частей солдат, которых крестьяне охотно принимали в семьи: рабочие руки нужны в каждом хозяйстве, а девок и солдаток молодых — хоть отбавляй. Яков на мгновение представил себя в роли «зятька», и ему стало гадко и стыдно.

— Тю, Нюрка, за это даже и не мечтай, — строго проговорил он. — И слушать не хочу. Хорошая ты баба, а дура.

Женщина обиженно замолчала и отодвинулась.

Первые лучи утреннего солнца застали его в пути. Он шел, как и вчера, по обочине дороги, поглядывая на свою неприглядную одежонку. Драная Гришкина шинелишка и фуражка остались у Нюры, взамен их взял Яков не менее драный зипун и крестьянский треух. Женщина, наверное, так и не поняла, зачем понадобился ему такой обмен, да это и не важно. Когда Яков уходил, Нюрке долго стояла у околицы и глядела ему вслед. «Эх, какой парень уходит…»

Сзади застучали колеса. Швах обернулся. Его нагоняла лошадь, запряженная в телегу. На возу, свесив ноги, сидел пожилой мужик, придерживая рукой здоровенную макитру со сметаной. Рядом, в уютном гнезде из соломы, стояла вторая.

Яшка сразу оценил представившуюся возможность.

— Подвези, папаша, — попросил он проезжего, — Ноги отмотал.

Мужик, не отвечая, стегнул лошадь вожжой.

— Подвези, жалко тебе, что ли? — продолжал Швах, шагая рядом с телегой.

Крестьянин оглянулся. Дорога пуста, человек настойчив. Разбери его — кто такой! Лучше пустить, авось сметану не съест…

— Садись, — неохотно кивнул он. — Куда идешь-то?

— Это уж мое дело, папаша, — ответил Яшка, устраиваясь возле второй макитры. — А сам-то куда едешь?

— На рынок.

— Далеко рынок-то?

— А ты, видать, нездешний, — покосился мужик. — Много вас тут ходит.

— Надо, так и ходим, — бойко подхватил Швах. — Где же все-таки рынок твой?

— Где надо, там и есть, — насупился крестьянин. — На что он тебе, треух продавать собрался?

— С чего бы это ты, папаша, такой суровый? — обиделся Яшка. — Не говоришь, а прямо-таки гавкаешь.

— Я тебе погавкаю, — потряс кнутовищем «папаша». — Едешь — так молчи, а то ссажу…

Яков замолчал. Черт его дернул связаться с этим мужиком. Ехать, конечно, лучше, чем идти, но Швах все-таки чувствовал себя неспокойно.