— Да бросьте вы, парень всю ночь не спал, для нас же старался, — ворчал Ступин. — Ты не обижайся, это они любя. Для них смех сейчас вроде лекарства.

— А что? — насторожился Гришка.

Ступин не успел ответить. Сзади, в овраге, раздался выстрел. Эскадрон спешился.

— Что случилось? И где дядя Фома? — опять спросил Гришка, пристраиваясь за деревом рядом со Ступиным.

— Нет Фомы. И Ибрагимова, и Иванчука.

«Нет Фомы? — Гришка задохнулся. — А как же он теперь?»

Гришка тихонько плакал. И чтобы не видели его слез разведчики, двигался в самом хвосте колонны. Он плакал и оглядывался, словно надеясь на чудо.

И вдруг… Из кустов вышел человек с тяжелой ношей на плечах.

— Дядя Фома! — прорезал воздух звонкий крик. Не успели бойцы понять, что происходит, как Гришка кинулся навстречу Харину, прыгнул, обнял крепко и, застыдившись своего порыва, пошел рядом.

— Фома, Харин. Ты как, чертушка? — кричали бойцы. — Живой?

— Глупый вопрос, ты что, меня не видишь? Что мне сделается, ребята… Где командир?

— Что это у тебя? Никак, пушку принес?

— Такой принесет…

— Дура ты трехдюймовая… Пленный.

— Товарищ командир, — добрался наконец до Дубова Фома и сбросил с плеч узел, — красноармеец Харин ваше приказание выполнил и вот пленного вроде привел.

— Принес… — поправил его Дубов с ласковой насмешкой.

— Ну принес, какая разница.

— А почему «вроде»? — спросил Дубов. Он улыбался. Так приятно было опять увидеть неторопливого спокойного Фому после всех переживаний этого дня.

— Земляк он мой. Случайно нашел. Чисто сдурел у беляков, — пояснил Фома, развязывая узел. — Не хотел к нам идти, говорит — убьете. Я ему в новую жизнь путь показываю, а он ни в какую… Так и пришлось его…

— Скрутить и волочить в новую жизнь на плечах? — докончил Дубов.

— Угу, — согласился Фома.

Взорам красноармейцев предстал маленький, щуплый солдат. Голубые глазки его напряженно бегали по лицам бойцов. Заметив, что все улыбаются, он тоже весело и добродушно улыбнулся:

— Соседи мы…

— Маленький Харин, — ахнул Егоров. — Смотрите, ребята, чистая фотография.

Действительно, пленный неуловимо напоминал Фому, в три раза уменьшенного.

— А согласен он в новую жизнь идти, ты его спрашивал?

— Чего зря спрашивать. Темнота. Голь перекатная, одной лебедой мы с ним по весне хлеб разбавляли.

— Гляди, унтер! — заметил Егоров. Только сейчас бойцы обратили внимание на то, что на плечах пленного алели унтерские погоны, новенькие и непомерно большие.

— Шкура барабанная. — Настроение красноармейцев быстро менялось. — Ты нам кого приволок, Харин? Земляка? Хорош сосед. Допросить его по всей форме! Маленький, да удаленький!

Унтер грустно посмотрел на Харина:

— Я же говорил, Фома.

А красноармейцы, обозленные гибелью товарищей, уже обступали их тесным кольцом.

— Унтер небось стрелял по нас.

— Тоже — в новую жизнь…

— Прихвостень офицерский, допросить его — да к стенке!

— А ну тише. Чего орете, тут разобраться надо, — крикнул Дубов. — Давай, солдат, побеседуем, — добавил он более спокойно.

Установилась тишина. Семен Харин в поисках защиты притиснулся к Дубову и стал рядом с ним, маленький, взъерошенный.

Он сразу почувствовал доверие к этому высокому, худому, на первый взгляд суровому, но такому, если присмотреться внимательнее, веселому, а значит, и доброму командиру. Были бы все такими — с красными жить бы можно… А командир переводил насмешливый взгляд с Харина-большого на Семена. Потрм командирские — непонятно, серого или голубого цвета — глаза под низко надвинутой на брови грязной повязкой строго сузились, и Семен услышал его низкий хрипловатый голос:

— Выкладывай свою биографию, солдат.

— Чего? Нет у меня ничего. Не грабил я..

Будто сломалась грозная тишина, плеснулась отходчивым русским смехом.

— Эх ты, дурень, жизнь свою народу расскажи, — пояснил Харин-большой земляку.

— Как унтерские лычки у Деникина зарабатывал, — добавил с вызовом в голосе один из красноармейцев, но вопрос его прозвучал не зло.

— Лычки? — переспросил Семен. — Они, браток, кровью мне достались. В Мазурских болотах. Может быть, слыхал? Ну, а жизнь моя простая. В одна тысяча девятьсот одиннадцатом году забрали меня на действительную. И лычки я те чертовы на германской за отличную стрельбу получил. За меткость стрельбы по немцам то есть. При Керенском совсем хотел было до дому податься, да ранили меня. И лежал я в госпитале, в южном городе Ростове, целый год с хвостом, думал, отдам богу душу.

— Что у тебя было?

— Проникающее ранение в живот с повреждением позвоночника, — с гордостью повторил солдат заученный, видимо, назубок диагноз. И пояснил, застенчиво улыбаясь: — Обезножел я и речь человеческую потерял. Ну, а как на поправку пошел, тут и белые появились. Встал на ноги — меня под руки и в строй. Вот и вся моя жизнь. Я еще ни в одном бою против вас не был, ребята. С госпиталя прямо сюда. У меня и справки есть.

— Ты, Харин-маленький, документики покажи, — подошел к Семену Егоров.

— Он все в твоих болезнях поймет…

Семен торопливо расстегнул ворот гимнастерки и достал из потайного кармана сверток. Там лежали пожелтевшие бумажки, новые справки и георгиевский крест. Егоров бегло посмотрел бумаги:

— Правду говорит, товарищи, недавно выписался. И покой ему прописан еще на месяц.

— Хорош покой ему Деникин подарил, в строю, — сказал тот же парень, что спрашивал о лычках.

— Так что, солдат, может, теперь до дому подашься? — спросил Дубов.

Семен задумался. Притихли и бойцы: интересно было знать, каков окажется выбор солдатика.

— Нет, дорогой товарищ, я — как Фома. Коль не разменяли сразу, так принимайте до конца.

Дроздовцы вели бои на подступах к Львову. На одной из маленьких станций, в нескольких верстах от зыбкой линии фронта, белые перегруппировывали потрепанные в боях части. Чем дальше продвигалась Добрармия на север, тем ожесточеннее и сильнее становилось сопротивление красных, хотя стратеги за границей предсказывали иное. Поэтому за последнее время командующий Добрармией генерал Май-Маевский стал широко использовать нехитрый прием — переброску войск с одного участка фронта на другой. Что делать, если нет резервов и приходится подчас с ходу вводить в бой усталые части, только что снятые с другого участка фронта.

Вслед за командующим армией и командиры дивизий стали применять этот маневр. Правда, Май-Маевский имел возможность оперировать полками и даже дивизиями, перебрасывать их по железной дороге, формировать ударные части глубоко в тылу, а Витковскому, начальнику штаба дроздовцев, приходилось сгонять окрестных мужиков, конфисковать подводы и гонять роты по фронту дивизии на маневр цыганского табора. Хорошо, что в распоряжении дроздовцев, точнее, на их участке наступления была железная дорога.

Дроздовцы запрудили маленькую станцию. По перрону бегали офицеры и ординарцы, суетились у теплушек солдаты, путаясь в длинных полах английских, недавно выданных шинелей. Вокруг станции огромным чумацким лагерем расположились мужицкие возы. Одни роты садились на поезд и ехали в тыл, другие сходили с поезда и грузились на подводы для следования к отдаленным участкам; проезжали раненые, довольные судьбой, которая так удачно вырвала их из самой гущи боев.

…В полуверсте от станции цыган осмотрел свой костюм. Все в порядке, а то, что на широченных плисовых шароварах неопределенного зеленого цвета за два дня пути появились лишние дыры. Не беда. Цыган подтянул сапоги, козловые, с серебряными подковами, поправил на кудлатой голове барашковую шапку и зашагал по путям.

На станции творилось что-то непонятное. Суетились офицеры, бегали солдаты и только растерявшийся от непривычной толкотни торчал на платформе одиноким мухомором начальник станции.

Настороженно, поминутно оглядываясь по сторонам, пробирался цыган вдоль готового к отправке состава. Из обрывков разговоров он понял, что поезд пойдет, по-видимому, на Курск. Этот маршрут его не интересовал. Цыган нырнул под вагоны и выбрался к другому составу. На платформах громоздились перекошенные взрывами, но все еще грозные броневики. Видимо, эшелон увозил подбитые машины далеко в тыл, в ремонтные мастерские. Но куда?