Но прошел день, два, истекает третий, а «ньюпор» напрасно тратит горючее, и поручик Шестаков напрасно до рези в глазах всматривается в пятна побуревших осыпающихся рощ и перелесков. Несколько раз ему казалось, что цель близка. Он снижался и на бреющем полете проходил над походной колонной. Но каждый раз это оказывались свои. А где же те красные, ради которых создан специальный отряд под командованием его высокоблагородия полковника Козельского, ради которых снят с фронта боевой аэроплан?

Этот вопрос беспокоил не только поручика Шестакова. В штабе дивизии давно уже обратили внимание на разноречивые сообщения о красном отряде. В одних говорилось о небольшой горстке конников, в других — о партизанском отряде, который отбирает хлеб, заготовленный для войска, и раздает его крестьянам, в-третьих, сообщалось чуть ли не о целом кавалерийском соединении. Не очень-то верил начштадив генерал Витковский этим слухам, знал, что у страха глаза велики. Но по-настоящему встревожился, когда узнал о дерзком нападении на артдивизион и разгроме батареи — это уже не шутка. Тогда и решено было создать специальный отряд под командованием полковника Козельского и придать ему аэроплан.

Полковник принял командование сводным отрядом и дал задание поручику Шестакову искать красных. Дважды «ньюпор» появлялся над местом, где квартировал отряд Козельского, и дважды полковнику приносили вымпел с малоутешительным донесением: «Красных не видел, поиски продолжаю».

…Поручик досадливо дернул плечом: неужели и сегодня летал впустую?..

Впереди показалась опушка леса. Сибиряк бы улыбнулся и сказал, что это не лес вовсе, а так, рощица. Но в орловских краях и эта рощица казалась мощным лесным массивом. Протянулся лес верст на пятнадцать, и Шестаков решил тщательно осмотреть его: не здесь ли скрываются красные?

Он привычным движением положил «ньюпор» на крыло — и вдруг заметил на поляне людей. Машина пошла вниз, и поручик увидел стреноженных лошадей, разбегающихся во все стороны серо-зеленых человечков, кучи валежника. Потом сквозь шум мотора послышался сухой винтовочный треск, и Шестаков с удовлетворением отметил, что с земли стреляют. Значит, красные. Нашел-таки наконец!

Проводив группу Харина, Дубов повел разведчиков на север, в большой лес верстах в пятнадцати севернее городка. Здесь, в этом лесу, и назначил он встречу. Харин, выполнив задание, должен был по возможности скрытно привести сюда своих людей и тех, кого удастся освободить из белогвардейского застенка. А Дубов подготовит тем временем землянки и соорудит нечто похожее на временный лагерь.

Работа кипела, когда Дубов увидел неуклюжую птицу, низко летевшую над лесом.

— Огонь по аэроплану! — закричал он, хватаясь за свай карабин. — Всем огонь! Это разведчик…

Затрещали беспорядочные выстрелы, но машина уже пролетела над поляной. Когда же «ньюпор» вернулся, его встретили дружные четкие залпы. «Ньюпор» неловко нырнул, словно его колеса попали в воздушную канаву, выпрямился, задрожал и пошел вниз.

Дубов ожидал увидеть груду обломков на месте падения. К его удивлению, аэроплан стоял почти прямо, опираясь широкими крыльями на пружинистую поросль молодого орешника. Винт еще вращался, срывая вялые листья, и воздушным потоком их гнало навстречу людям.

Командир вспрыгнул на крыло. — А ну-ка, Егоров, давай сюда твою аптеку. Жив пилот, кажется.

Дубов тяжело спрыгнул на землю и отошел в сторону, просматривая документы офицера. «Несомненная удача, — думал он. — Так просто белые не станут посылать аэроплан».

— Егоров, как он там — для допроса готов?

— Сейчас очухается. Офицер был контужен. Пуля пробила бензобак и рикошетом чиркнула его по голове. Шлем смягчил удар, но все же летчик потерял сознание. Добрая порция нашатыря привела его в чувство, и сейчас он лежал, ошалело поводя глазами. Егоров заканчивал перевязку, для очистки совести чертыхаясь про себя, что приходится тратить бинт на всякую сволочь…

Дубов терпеливо ждал. А бойцы, как малые дети, обступили аэроплан и рассматривали редкую машину.

— Нашим бы, — похлопал один из разведчиков Свешнев, по обшивке крыла-.

— Хороша машина, — Дубов тоже прикоснулся рукой к шершавой поверхности корпуса. — Только придется ее сжечь.

И тут он заметил Комарова. Тот стоял у мотора и ловил в ладони тонкую струйку бензина. Дубову показалось, что он уже видел раньше такое выражение глаз — у рабочих, когда они возвращаются на завод и подходят к станкам после долгого перерыва, у солдат из крестьян, когда они останавливаются в случайной деревне и помогают хозяйке наладить плуг.

— Ну, ты, дурень, куда лезешь?! — крикнул вдруг Комаров Свешневу, который, царапая крыло шпорой, пытался забраться в кабину. — Не порть добро.

— Так все одно жечь командир приказал, — Свешнев беззлобно ткнул обшивку носком сапога.

— Жечь? А ну, слазь! Кобель сытый, поищи другую игрушку… Товарищ командир, — обернулся он к Дубову, — как же так — жечь? Может, я его перегоню к нашим, а? Я механиком в Гатчине служил. Мотор знаю…

Комаров уперся взглядом в Дубова, щеки его зарделись. Дубов словно заново увидел бойца: у Комарова — руки металлиста, как и у самого Дубова, с вечной траурной каемкой под ногтями, и нездорово-желтое, несмотря на сытный степной воздух, лицо человека, недоедавшего с детства, и одет он особенно аккуратно, подтянуто. Пуговицы топорщатся на проволоке, чтобы не пришивать беспрерывно. Гранаты, подсумок, фляжка прилажены так, что не брякнет, не стукнет. «Как иногда бывает, — подумал командир, — одно слово — и человек вдруг раскрывается с совершенно неожиданной стороны…»

— А кто полетит? Ты?

— Нет, я не смогу. Правда, все знаю — да не пробовал.

— Так кто полетит?

— Он. Наган в затылок и лети. А меня на всякие там мертвые петли не возьмешь, я и бортмехаником летал, их штучки знаю.

— А если он тебя тепленьким к белым привезет? — Дубов уже понял, что предложение Комарова осуществимо, но хотел знать, что думает сам боец.

— Ему жизнь-то дорога…

— А тебе?

— Мне… Тоже… Наверно, даже больше, чем ему. Я еще в коммунизме пожить хочу, а у него что? Потому он и не заблажит, что нет у него твердой опоры в жизни.

— А ты, Комаров, гляжу я, психолог.

— Станешь, командир. Летчики — они все подряд ненормальные. Нагляделся я на них. Тот кошку с собой в воздух берет, этот куклу — талисман, говорит. Да вы спытайте его, посмотрите, он уже готов, тепленький!

Пилот полулежал у куста и тоскливо смотрел на закат. На лице его было написано покорное безразличие к своей судьбе, и только в уголках глаз, затененных прищуром, искрились слезы жалости к самому себе, к своей дурацкой судьбе.

Дубов заглянул в документы:

— Поручик Шестаков!

Пленный вскочил на ноги, пошатнулся, но остался стоять, вытянув руки по швам. Глаза его бегали по лицу красного командира, пытаясь прочесть судьбу.

— Я ж говорил, командир, — шепнул Комаров.

— Показания давать будешь? Или… — Дубов кивнул головой в сторону кустов. Пленный еще раз взглянул на закат, едва приметно вздохнул. В этот момент Егоров с шумом выбил о ладонь трубку-носогрейку. Пленный вздрогнул.

— Слушаю вас.

Ничего нового для Дубова пленный рассказать не мог — это стало ясно командиру довольно скоро. Он уже начал торопиться и вопросы задавал больше для видимости, как вдруг Шестаков, почувствовав, что никакого интереса для красного командира не представляет и что скоро ему, видимо, придется брести в свой последний путь, сказал извиняющимся голосом, словно оправдываясь:

— Видите ли, я давно не был в части, потерял связь, так сказать, с событиями…

— То есть как это давно не был в части? — насторожился Дубов. — А заправлялся где?

— Когда меня откомандировали к Козельскому, мне завезли горючее в деревню, — Шестаков перегнулся вперед и показал на карте Дубова станцию у железной дороги. — Чтобы не летать каждый раз на аэродром — ведь он далеко отсюда. А господин полковник Козельский все время в движении, так что завозить горючее к нему также не имело смысла. Вот я и жил последнюю неделю в отрыве от событий…