Яшка с сожалением передал свой наган Фоме.

— Помни — центрального боя. В самую точку…

Закурил на даровщинку.

— Только я тебя таким франтом через фронт не пущу, — сказал Дубов. — Какой ты, к чертям, беженец — в новом обмундировании.

Швах с грустью посмотрел на свои щегольские галифе и новенькую гимнастерку:

— А ну, Гришка, иди сюда, снимай свое барахло, меняться будем.

На хуторе, принимая Гришку в эскадрон, его одели кое-как, в форму самого что ни на есть последнего срока. Такую дают обозникам, да и то до первого успешного боя.

Швах напялил на себя вылинявшие, в заплатах, бумажные шаровары, просоленную, почти белую «скобелевскую» гимнастерку, на ноги надел заскорузлые трофейные ботинки и стал похож на «дядька», каких много бродило по базарам да деревням, побираясь и спекулируя. Потом мрачно повертел в руках рыжие обмотки и бросил их Гришке обратно: «Спрячь, это не надо». На плечи он накинул Гришкину, сменившую не одного владельца шинельку с неровно подрезанными тупым ножом полами, отстегнул с одной пуговицы хлястик и долго, сопя, снимал с фуражки звездочку. Рядом с ним стоял сияющий Гришка. В новеньком обмундировании он сразу стал выше, подтянутей и как-то взрослей.

— Повезло парню.

— Боец Швах готов к выполнению задания! — Яшка четко повернулся, взметнул в приветствии руку к козырьку фуражки, секунду стоял так, глядя на товарищей, затем шагнул в сторону и исчез в темноте. Славино растворился в густой степной ночи — ни шороха, ни звука.

— Ну чисто кошка, — с завистью вздохнул Егоров.

Похолодало. То один, то другой боец соскакивал на ходу с коня и бежал, придерживаясь за стремя, чтобы согреться.

Харин, сменившийся из головного дозора, негромко беседовал со своим соседом по строю Егоровым. Говорили о Швахе. Вернее, говорил Харин, а Егоров изредка поддакивал.

Крепко привязался Фома к Якову, хоть и осуждал его за шалопайство. Сам Харин, старый кадровый артиллерист, отличался основательной медвежьей медлительностью. Он никогда никуда не спешил, но никогда и не опаздывал. Все делал медленно и обдуманно, по-хозяйски основательно.

Вырос Фома в бедной крестьянской семье и до армии бился с отцом и старшими братьями на крохотном наделе, от зари до зари поливая землю крепким мужицким потом. Привык сызмальства к тяжелому труду и таким трудом, который необходимо скорее и как можно лучше закончить, считал войну. После Дубова и Ступина был он самым старым в отряде. Взяли его в армию еще до империалистической, и в четырнадцатом году выходил ему срок возвращаться домой. Не привелось. Может быть, поэтому так и тянуло его к сельскому труду и к семье. Когда части дивизии стояли в деревне или в селе, Харин обзаводился свитой восторженных мальчишек. Он что-то рассказывал им, мастерил игрушки, отдавал свой скудный паек, вытирал носы и даже, украдкой от бойцов, чинил сиротам рваные штанишки да рубашонки, для чего носил в своем вещевом мешке старое обмундирование на латки.

На длительных стоянках он выбирал себе в хозяйки вдову-солдатку, из тех, кто победней, и неторопливо, но споро делал бесконечную мужицкую работу по хозяйству. Яшка смеялся, что по всей России оставляет за собой Фома разбитые сердца. И действительно, любая солдатка, заморенная до черноты лихой вдовьей долей, через несколько дней расцветала и вилась вокруг Фомы лозой дикого плюща. Только, несмотря на соленые шутки своего дружка, не спешил Фома воспользоваться бабьей благодарностью. По вечерам он вел с хозяюшкой долгие разговоры о ее без вести сгинувшем где-то на войне мужике.

— Вернется, попомни мое слово, вернется, — успокаивал он привычное бабье горе. — Вот, к примеру, я… — и рассказывал невероятные, как сказки, истории из своей боевой жизни.

Был Фома и в плену, и под расстрелом, был даже похоронен однажды в братской могиле: после боя напился до бесчувствия по молодости лет венгерского вина. «А похоронным что, лежит человек без движения — значит, труп. Знай себе волокут… Самим, наверное, выпить хотелось, вот и спешили», — рассказывал он охающим солдаткам. Лихо воевал Харин всю германскую. Возил с собой, как память, георгиевские кресты и медали, показывал, если очень попросят, а потом огрызался на шутки бойцов: «Награды заслужил в бою».

Хозяйки слушали, всхлипывали в страшных местах, а когда Харин уезжал, оставалась в черной, покосившейся избе горячая вера, что вот так же, как этот трижды убитый, вернется однажды их кормилец и застучит во дворе топором, по-хозяйски поднимая усадьбу…

— Да, Егоров, ушел Яшка-то, — в который уже раз повторял Харин, словно удивляясь, что не будет теперь в трудном походе рядом с ним друга.

— Ну что ты, Фома, заладил: «ушел да ушел». Кому еще через фронт с документами пробираться, как не Яшке, сам посуди?

— Я-то что, я понимаю. А только жаль. Привык к нему.

— Все привыкли. Без Яшки, как без табаку. Вроде все есть — и чего-то не хватает. И что это на него Николай Петрович взъелся?

— Не взъелся. Если по делу разобраться, нету в Яшке военной дисциплины. Не приткнись он к нам, быть бы ему анархистом. Одно слово — городской человек.

— Хватил. А командир? А Костя? Не городские?

— Оно, конечно, так, — нехотя согласился Харин.

— А ты, Фома, что же, не любишь город? — спросил кто-то. — Не согласился бы, ежели бы тебя в город на жительство определили?

— Нет, ребята, в городе я бы работать не стал, — заговорил Харин. — В городе плохо. Дымище, духота, теснота. Ни тебе лесу, ни реки приличной. А работы нам и в деревне хватит. Землю взяли — работай! И вообще в городе сейчас голод. А в деревне всегда картошка найдется. Я, ребята, как отвоююсь — к себе, в Хариновку, вернусь.

— Это что, твое поместье, или как?

— Деревня. Все начисто — Харины. Отсюда и названье ей — Хариновка. Почитай, двести лет так идет. Говорят, мой пращур основал. Мол, уж больно с лица был хорош, прозвали его за это Харей. Все от него пошли, все родные. Жениться в другие деревни ездим, чтобы меж себя не путаться. А когда приехали из волости переписывать нас, исправник надрался и кричит писарю волостному: «Пиши всех Хариными, у них у всех богопротивные рожи…»

Кругом приглушенно засмеялись. Смеялся и Фома. Сам того не замечая, он принял на себя обязанности Шваха. Только шутить над другими Фома не умел, вот и посмеивался над собой.

— Егорова к командиру, — передали по рядам.

Первое время после стычки Воронцов под влиянием нервного возбуждения не обращал внимания на рану. Кроме того, ему казалось, что говорить о пустяковом ранении в самом начале рейда просто неприлично. Но, видимо, дела обстояло серьезней. На марше руку растрясло, и временами Костя чувствовал, что теряет сознание. Тогда он неуклюже склонялся к шее коня. Первым заметил состояние Воронцова ехавший немного впереди Дубов.

— Что с тобой? — спросил он.

— Да так, слабость просто, — попытался успокоить командира Костя и бодро выпрямился в седле. Но тут же покачнулся. Дубов подхватил его и крикнул Егорова.

Когда Костя пришел в себя, он увидел, что лежит на чужой шинели у обочины дороги. До его слуха донесся разговор командира с Егоровым.

— Так какое заключение? Учти, ты у нас тут за Пирогова.

— Считаю, что необходим покой, товарищ командир. Потеря крови, утомление — ведь он, на почитай, две ночи не спал, в передовом все время, — важно говорил Егоров. — Думаю, дня через два сможет сесть в седло.

— Хм, два дня… А где мы сможем его на эти два дня положить?

— Разрешите, товарищ начальник? — Воронцов узнал Гришкин голос. — Версты три отсюда усадьба брошенная есть. Место глухое, до станции далеко, парк кругом. — Никуда я не пойду, ни в какую усадьбу, сейчас встану, — заявил Воронцов, пытаясь подняться.

— А тебя никто не спрашивает. Приказываю отлежаться — и точка.

Харин неслышно ступал по мягкой пыли проселочной дороги. Рядом, чуть отставая, шумно топал Гришка.