— Вот леший! — с досадой и невольным восхищением воскликнул полковник, любивший храбрых людей. — До чего же привык солдат к снарядам! В гости к соседу, небось, идет. Закурить на пару...

— Бродят стрелочки! — сказал старший лейтенант, догадываясь, что увидел полковник. — Достается за это от начальства, а им все нипочем. Разгуливают, как по Невскому...

— На Невском бывает и опаснее, — возразил полковник. — А ленинградцев во время артиллерийского обстрела загнать в убежище тоже нелегко.

Это он хорошо знал из собственного опыта. Когда в прошлом году он приехал всего на один день в Ленинград и, как во сне, очутился вдруг в своей квартире, начался артиллерийский обстрел города, по радио объявили тревогу. Он только-только успел поцеловать жену и сынишку и ни на секунду не хотел расставаться с ними, но все же скомандовал:

— В укрытие! Где у вас здесь бомбоубежище?

— Под домом, — отвечала Мария Николаевна. — Только я туда не хожу. Надоело бегать вверх да вниз. (Квартира Бурановых была на пятом этаже, а лифт в те дни, конечно, не работал.)

Ксенофонт Ильич стал доказывать жене, что она не имеет права оставаться в квартире, подвергая опасности не только себя, но и ребенка. Мария Николаевна уверяла, что опасности никакой нет, а если и есть, так не больше, чем внизу, в подвале. Еще вопрос, что лучше: быть заживо погребенным или взлететь на воздух? Она определенно предпочитала последнее. Буранов рассердился, повысил голос, но тут, на их счастье, объявили отбой. Тогда оба они расхохотались, и все стало чудесно. Мальчик, впервые в жизни с недоумением наблюдавший ссору родителей, запрыгал вокруг них, хлопая в ладоши и крича:

— Вот и помирились! Вот и помирились! Отбой! Отбой!

Мимолетное воспоминание об этом случае вызвало легкую, нежную улыбку на лице Буранова. Солдат, напомнивший Буранову очень дорогое, и сам стал как-то особенно дорог ему, и полковник вздохнул с облегчением, когда тот спрыгнул в траншею. Отстраняя думы о семье, Буранов сказал:

— Вот дьяволы! По отдельному солдату артиллерийский огонь открывают. Снарядов не жалеют!

— Нам бы столько снарядов! — отозвался старший лейтенант.

— А что, разве у вас в полку снарядов мало?

— Да как будто и немало, а все об экономии твердят.

— И правильно! Зря стрелять негоже. Если б мои артиллеристы вздумали стрелять, как сейчас немцы, я бы их взгрел. А за шатание под огнем тоже взыскивать надо.

— В земле-то сидеть прискучит, товарищ полковник, — сказал разведчик, по фронтовой привычке без особой церемонии ввязываясь в разговор начальства. — А может, в самом деле, табачку не хватило. Не куривши-то в земле сидеть и вовсе тошно.

— Нет, на рожон лезть не годится. Почему немцы так не разгуливают?

— Гайка слаба, товарищ полковник. Куда им?

— Брось врать, Клюев! — перебил лейтенант. — У них тоже есть отчаянные.

— Так это — которые пьяные, — не сдавался разведчик. — Известное дело: накачают солдата шнапсом, ну, он и делается, что бешеный бык. Так разве ж то настоящая храбрость?

— Нет, друг, — с улыбкой возразил Буранов, — есть и у немцев храбрые люди. Нельзя отрицать. Да ведь не в том суть. Кто за что дерется, вот в чем главное...

Но развивать мысль эту полковник не стал — погрузился в наблюдения, словно бы всем существом своим перенесся туда, где скрывался противник.

Неартиллеристу, а тем более человеку невоенному рассматривать там было бы нечего: что интересного в плоском, буром бугре, усеянном битым кирпичом? Но Буранов двадцать лет служил в артиллерии и умел видеть прячущегося противника. А сейчас для него не было ничего на свете интересней этого унылого пейзажа.

Два месяца назад командир артиллерийской бригады полковник Буранов был назначен командующим артиллерией особой группы войск генерала Лиговцева. Когда в штабе фронта спросили Лиговцева, кого из поступающих в его подчинение артиллерийских командиров считал бы он возможным назначить командующим артиллерией группы, генерал, не задумываясь, ответил:

— Буранова! Кого ж еще?

Возражать никто не стал: Буранова знали в штабе как боевого командира, не раз отмеченного в приказах по фронту. Имя его упоминалось и на страницах армейских газет; о подвигах его ходили рассказы; даже люди, никогда не видевшие Буранова, многое о нем слышали. Это он помог взять Шлиссельбург, пустив на город в утреннем тумане орудийные тягачи со снятыми глушителями. Приняв тягачи за танки, гитлеровцы бежали с позиций перед городом, и наша пехота смогла зацепиться за окраину... Это он, Буранов, к великому удовольствию пехоты, втаскивал легкие пушки в стрелковые траншеи и прямой наводкой разбивал пулеметные дзоты противника. Он, отчаянный артиллерист, выдвигал свои наблюдательные пункты за передовую линию, в нейтральную полосу, и видел то, чего нельзя было увидеть из нашего расположения. И еще многое другое рассказывали о Буранове, и все это было правда.

Старший лейтенант Рябоконь узнал Буранова по виденным им фотоснимкам в газете Ленфронта и был очень доволен, что привелось встретиться с таким знаменитым артиллеристом. Молодого офицера одолевало любопытство: для чего прибыл Буранов сюда, на самый обыкновенный наблюдательный пункт? Уж, конечно, неспроста! Что его интересует? Но старший лейтенант понимал, что спрашивать полковника об этом не следует.

Разведчик и связист не знали еще, что их гость — тот самый Буранов, о котором они слышали и читали в газете, но он внушил им уважение своим простым обхождением, а также ловкостью в обращении с артиллерийским прибором.

На бревенчатой стенке, во всю ширь ее, протянулся узкий лист бумаги, на котором был нарисован видимый в стереотрубу ландшафт, причем особо выделены предметы, служившие ориентирами, и разведанные цели. Это была артиллерийская панорама, разграфленная вертикальными линиями (соответствующими десяткам делений угломера стереотрубы) и горизонтальными, отмечающими дальности. Изредка взглядывая на эту панораму, Буранов уверенно крутил барабанчик поворотного механизма, наводя трубу то на одну, то на другую цель. Предметы на местности были мало похожи на рисунки панорамы, но это не смущало полковника: он привык к условным изображениям и творчеству «самодеятельных художников» — артиллерийских наблюдателей. Разведчики рисовали цветными карандашами неправдоподобно яркие, пряничные домики, шарообразные дубки и шестипалые елочки, но зато умели разглядеть то, что ускользнуло бы от глаз художника-профессионала. Буранов ничуть не удивился, когда вместо розовых домиков панорамы увидел на голом бугре едва различимые груды кирпича.

— Немного осталось от Тарунина, — сказал он. — Здорово поработала здесь артиллерия.

— Сначала разбомбили все немцы, — объяснил старший лейтенант Рябоконь. — Мы вели огонь уже по развалинам. А била наша артиллерия, действительно, здорово. Воронка на воронке. И то сказать — две артподготовки!

— Две артподготовки, два штурма... — задумчиво произнес Буранов, на миг отрываясь от трубы. — И никаких результатов!

— Никаких. Прямо заколдованное место! — сокрушенно вздохнул лейтенант.

— Заколдованное? Вполне понятно, что немцы так держатся за Тарунинские высоты. Это же их глаза. Кому охота глаз лишиться?

— Точно, — отозвался старший лейтенант.

И полковник, и старший лейтенант, и оба солдата очень хорошо понимали, что значит Тарунино...

Ценой величайших, героических усилий в январе сорок третьего года войска Ленинградского фронта прорвали кольцо вражеской блокады, взяв Петрокрепость, тогда называвшуюся Шлиссельбургом. Это был огромный выигрыш. Сразу же значительно улучшилось положение Ленинграда. Станция Мга оставалась еще у противника, но через Шлиссельбург, по берегу Ладожского озера, была тотчас же проложена новая железнодорожная линия. По ней обильным потоком хлынуло в Ленинград с Большой земли продовольствие, оружие, боеприпасы и людские резервы. Однако противник занимал еще Тарунинские высоты, с которых просматривалось расположение наших войск километров на восемь вглубь, до самой Ладоги и далеко в обе стороны. С этих высот вражеские наблюдатели могли прекрасно корректировать огонь своей артиллерии, обстреливавшей наши поезда, станцию Ладога и даже суда на Ладожских каналах. По железнодорожным эшелонам немцы стреляли с закрытых позиций и прямой наводкой с высот.