Весь день на той и на другой горе трещали пулеметы и били пушки. Слышно было, как через деревню летели снаряды, и каждый раз этот жуткий вой нагонял страх, а мать крестилась и скулила: «Пропали, пропали, сейчас убьют... Господи, царица небесная...» И от этого становилось еще страшнее. До вечера меня не выпускали из подвала, а мне очень хотелось поглядеть, как идет война.

Вечером стрельба стихла, и я выбежал во двор. Напротив стоял большой дом под тесовой крышей. В нем жил местный богач. На резном крыльце этого дома я увидел высокого офицера в начищенных сапогах, в серой каракулевой шапке, но без шинели. На боку у него висела шашка. «Эй, мальчуган!» — позвал он меня. Я робко подошел к крыльцу. «Скажи своей матери, чтобы она истопила баню и чтобы чисто вымыла. Понял?» — «А какую баню?» — спросил я, потому что баня была и у хозяйки, и у этого богача. — «Свою баню. Наши солдаты мыться будут». — «А у нас нет бани, — сказал я. — Это хозяйкина. Мы беженцы». — «Хозяйкина? — повторил он и потрогал маленькие белесые усы. — А она дома?» — «Дома». «Ну-ка, позови мне ее». Но хозяйка, выслушав меня, выругалась и наотрез отказалась идти к офицеру. Мать стала ее уговаривать, чтобы она отвязалась от них — истопила им баню. «Иди, касатка, истопи, бог с ними. Не слиняешь. А то как бы беды не было. Ведь теперь ихняя власть, что захотят, то и сделают». Но хозяйка стояла на своем. «Не дождутся они, чтобы я им баню топила, — отвечала она. — Пускай сами топят, белопогонники проклятые!..» Она ругалась, а в это время открылась дверь, и на пороге появился тот самый офицер. Хозяйка испуганно замолкла. Испугались и мы с матерью. Офицер посмотрел на сердитую и красивую хозяйку, стоявшую возле двери в свою комнату, вежливо поздоровался, прошел и остановился перед ней.

«За что же вы нас так ругаете? — мягко и добродушно сказал он, не сводя с нее глаз. — Мы вас освободили от этой красной нечисти, вернули вам свободу и порядок, а вы... Или у вас муж большевик?» Хозяйка обожгла его блеснувшим взглядом, хмуро ответила: «Мой муж в земле лежит. За веру да за царя где-то голову сложил». Офицер вскинул брови: «О-о? Тогда мы с вами не должны ссориться. Я ваш друг и готов во всем вам помочь». — «Мне ничего не надо», — ответила хозяйка, но голос у нее становился уже не таким злым. И мне почему-то стало жаль, что она не может говорить с офицером так же, как говорила только что с матерью. «Как угодно, — сказал офицер, — но, повторяю, ссориться нам не следует. Ведь я же ничего плохого вам не сделал. Что же вы прячете от меня свои глаза?» — «А на что они вам?» — спросила хозяйка и открыто посмотрела на гостя. Мне хотелось сказать: «Уходите от него, тетя Катя, а то он еще уведет вас с собой». Но сказать я, конечно, боялся и только смотрел то на него, то на нее. «Вы не подумайте ничего дурного, — сказал офицер. — Но может быть, именно на войне мы по-настоящему понимаем, как много значит для нас ласковый женский взгляд».

— Да-а. Это верно, — задумчиво вставил Головлев. — Ну, ну?

— Хозяйка снова посмотрела на офицера, и я увидел, что глаза у нее стали какие-то испуганно-грустные. «Что же вы стоите, садитесь», — пригласила она. «Спасибо, я ненадолго, — ответил офицер. — У меня есть к вам маленькая просьба. Сегодня ко мне соберутся мои друзья, а хозяйка дома у меня стара и больна. Я приглашаю вас быть хозяйкой нашего скромного ужина. Надеюсь, вы не откажете мне в этой просьбе?» — «Я обращению с господами не обучена», — сказала хозяйка. «Пустяки! — весело отвечал офицер. — Мы люди военные, и одно ваше присутствие будет для нас наградой. Как вас зовут?» — «Катерина. Только к вам я боюсь идти». — «Напрасно, — продолжал офицер. — Вам тут, видимо, наговорили про нас кучу всяких страстей. Не верьте, приходите и вы сами увидите, что мы такие же люди, как и все». Я смотрел на хозяйку и видел, что лицо ее делается добрее и добрее. Видно, слова офицера и его спокойное вежливое обращение начинали вызывать в ней доверие. «Вы просили баню истопить, — сказала она, с покорностью взглянув на него. — Это ладно, я истоплю, а к вам не пойду. Уж вы, пожалуйста, попросите кого-нибудь другого. Не могу я». — «Жаль, — сказал офицер грустным голосом, но раз не можете, так неволить нельзя. У вас, вероятно, хорошая душа, если вы в такое трудное время взяли к себе беженцев. Завтра здесь на соседнем дворе будут бить скот для армии. Приходите, я скажу, чтобы вам отдавали ливер. А баню истопите, я тоже с удовольствием помоюсь». Он козырнул и вышел. Мать встала с кровати и, не скрывая своей радости, вызванной обещанием офицера, заговорила горячо и приглушенно, словно боялась, что ее кто-то подслушает. «Ну вот, — замахала она перед хозяйкой руками, — видишь, какой хороший человек! Такому человеку и услужить не грех. Красные-то, они только все сулят, да ведь посулами сыт не будешь. А этот вон, гляди-ка, ливер нам отдадут, а можа, и ноги, да и бить будут, верно, не одну корову. Ты будь поласковее с ним, Катерина. И тебе и нам жить надо. А человек он, видать, хороший», — повторила она. Хозяйка молчала, и я подумал, что мать уговорит сейчас ее идти к офицеру на ужин. А мне почему-то не хотелось, чтобы она шла, и я сказал: «А зачем они Кузьму убили?» — «Война, — ответила мать, повернувшись ко мне. — На войне кого хошь убить могут. А ты сиди да молчи, не твоего ума это дело». Я рассердился на мать, взял шапку и убежал на улицу.

— Вообще-то и среди белого офицерства тоже были хорошие люди, не все собаки, — вставил Головлев. — Ну, ну, значит, баню она согласилась истопить, а на ужин все-таки не пошла?

Широков бросил докуренную папиросу и шумно сплюнул.

— Да нет, пошла, — разочарованно сказал он.

— Пошла?

— Да. Не знаю, мать ее уговорила или, может быть, подумала, что если не пойдет, так офицер отменит свое обещание. А ей, должно быть, очень хотелось, не так для себя, как для нас, получить этот ливер. Нас она жалела. Утром она угостила меня конфетами, а в полдень принесла целую кошовку ливера и две коровьих головы. Помню, нажарили этой печенки, свежей, душистой, огромную сковороду, и я так наелся, что три дня страдал животом.

— Пожадничал, — усмехнулся Головлев.

— Так ведь до этого на одной картошке сидели. А на четвертый день ночью нас снова разбудила стрельба, и утром вместе со своими дружками к нам в дом вернулся Кузьма.

— Ну? Значит, он не погиб? — оживленно сказал Головлев.

— Нет, не погиб. Он потом рассказывал, что когда за ним гнались кавалеристы, он свернул в переулок. А там стояла пожарная с небольшой вышкой. По деревянной лесенке он взбежал на вышку и лег, притаился, потому что ни патронов, ни гранат у него уже не было. Двое кавалеристов пролетели мимо и понеслись по переулку, а третий заметил его, подскочил к пожарной, спешился и с обнаженной шашкой кинулся по лестнице к матросу. А тот спрыгнул с вышки, махнул на коня и ускакал за угол раньше, чем конник успел снять винтовку.

— Молоде-ец! — с удовольствием засмеялся Головлев и вдруг прислушался. Где-то в сером, еще не совсем развидневшем небе послышалось рыкающее гуденье самолетов.

— Слышите? — сказал он Широкову.

— Да. Это звук немецкий. Надо скрываться, могут заметить.

Головлев посмотрел в небо, но там ничего нельзя было разглядеть. Самолеты шли высоко за облаками. Море сделалось серо-свинцовым. Утренние сумерки рассеивались, редели. Обозначился берег. Гул самолетов стал удаляться, и моряки было успокоились. Но тут Широков заметил на горизонте дымок, и Головлев, выпрямившись, поднес бинокль к глазам...

А в лодке, в кругу своих товарищей, сидел на рундуке скуластый голубоглазый торпедист Верба в синем берете, который делал его лицо круглым, как луна, и, почесывая висок, с наивной задумчивостью говорил:

— Интересно, що зараз гитлеровцы думають, чи думають воны, що о туто мы их пиджидаемо?

— А ты как думал? — отозвался маленький плотный моторист Толстухин, с пухлого лица которого никогда не сходила добродушная улыбка. — Они, брат, тоже не лыком шиты.