— Да-а. Ничего себе прокатились, — сказал Головлев. — Ну хорошо, хоть в руки к белым не попали, а то вам — не знаю, а Кузьме капут был бы. Куда ж его, в госпиталь отправили?

— Да нет. Умер он в этот же вечер.

— Ну?

— Да. До сих пор помню, как плакала тетя Катя над ним. В голос плакала. Ревел и я, конечно, и все грозился отомстить белякам за Кузьму.

— Значит, не судьба! — вздохнув, сказал Головлев, взглянул на часы и сел. — А воздух становится неважным, Николай Антоныч, чувствуете? — заговорил он, переключившись из прошлого в настоящее. — Пожалуй, надо всплывать, хотя по времени еще и рановато. А?

— Да, надо всплывать, — согласился Широков, тоже чувствовавший, что дышать становилось труднее. — Но вы лежите, Владимир Сергеич, все будет сделано, как надо. Артиллерийский расчет сейчас вызовем в центральный пост, и как только всплывем, они немедленно станут к пушкам. Да, может быть, никого и нет, ушли. Времени много прошло. Отдыхайте, у вас еще бледность с лица не сошла.

— Нет, пойдем вместе. Дохну свежим воздухом, и бледность пройдет. Да и голове будет легче. Полежал, хватит. Пошли.

И через несколько минут началось продувание систерн. В центральном посту было людно. Кроме Головлева и Широкова, здесь находились и кок, и Верба, и Семенов, и мичман Брагин. На лицах матросов начинала появляться испарина, и Головлев спросил, обращаясь к торпедисту:

— Что, товарищ Верба, трудновато дышать становится?

— Да есть трошки, товарищ командир. Ну ще ничего. Теперь скоро на свежий воздух выйдем.

— А вы спали?

— Ни, не спав. Думки не дають.

— Вот это зря. Теперь до базы спать не придется.

— Так то не беда, — ответил Верба, и скуластое лицо его тронула хитроватая ухмылка. — Ось кок каже, що вин уже целый месяц не спит и ничего.

— Это что, после того, как женился, что ли?

— Точно. То вин нас обслужуе, то жинку. Так спать и нема колы.

Головлев весело засмеялся, но Широков, взглянув на глубомер, перебил:

— Что-то мы не двигаемся с места, товарищ капитан-лейтенант.

— Как не двигаемся? — Он спросил, как идет продувание. Из переговорной трубки ответили, что продувание идет нормально. — Ну, значит, прилипли немного, — заключил Головлев. — Выжмут главный балласт — и оторвемся.

А удушье в лодке, и особенно в центральном посту, заметно нарастало. От большого количества углекислоты в ушах звенело и шумело, будто по корпусу лодки скатывалась вода, и даже казалось иногда, что лодку кто-то трогает и она тихонько шевелится. Но потом все это проходило и опять становилось тихо и неподвижно.

Продули все систерны, а стрелка глубомера с места не двигалась. «Неужели заклинились?» — тревожно подумал Головлев и медленным взглядом обвел всех присутствовавших. И хотя он ничего не сказал, матросы поняли все по взгляду. Они знали, что иногда лодка, ложась на грунт, попадает между скал и заклинивается. От этой мысли сразу всем стало не по себе. Ведь из каменных клещей редко кому удается вырваться без посторонней помощи. А кто им тут может помочь? Все смотрели на командира, надеясь, что он, как опытный подводник, знает, что в таких случаях надо делать. Но он знал еще только одно средство — выстрелить торпедой. От выстрела получается сильный толчок, и если лодка просто прилипла к вязкому грунту, то она должна оторваться, а если заклинилась, то может и выскользнуть, а может и сильнее заклиниться. Все зависит от того, как ее держат скалы. Поэтому командир пока не решался применять это последнее средство. Выпустить в маске человека, чтобы он посмотрел, глубина не позволяла.

— Николай Антоныч, как вы думаете, прилипли мы или заклинились? — спросил он после продолжительного молчания.

Теперь все перевели свои взгляды на Широкова.

— Судя по тому, что не было резкого удара, когда ложились, и каменного скрежета за бортами, так мы лежим не на скалах, — ответил Широков, вытирая платком со лба испарину. — Да и лежим ровно. Между скал так трудно заклиниться.

Это соображение ободрило Головлева, хотя он и чувствовал себя довольно плохо. В висках у него стучало, словно он тяжело угорел. А сердцу становилось так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот остановится.

— Я тоже так думаю, что мы все-таки прилипли, а не заклинились, — сказал он и, решившись, приказал: — Верба, выпусти торпеду.

— Есть выпустить торпеду, — ответил тот и скрылся за дверью.

Наступила томительная тишина. Все думали об одном: оторвется лодка или нет. С надеждой и нетерпением ждали выстрела, как приговора, а его все не было и не было. Но вот лодка дернулась всем корпусом назад и закачалась с боку на бок. Из-за бортов донеслось знакомое хлюпанье воды. Все недоуменно посмотрели друг на друга, и мичман первым крикнул:

— Братцы, да мы же наверху!

Испуг и радость, как электрический ток, встряхнули каждого. Они наверху. Значит, сейчас вырвутся на свежий воздух, и дыши сколько хочешь! Скорей бы!.. Но где немцы? А вдруг они рядом и только того и ждут, когда откроется крышка люка?.. Первыми бросились по трапу артиллеристы, и откинутая крышка рубочного люка грохнула так, что зазвенел корпус лодки. И сразу струи свежего морского воздуха хлынули в потные лица и полились за воротники рубах. А люди из тесноты и удушья выскакивали и выскакивали на мостик, открытыми ртами жадно хватали чистый прохладный воздух, и казалось, что пьянели от него, как от вина...

Вместе с матросами вырос на мостике и Широков и, помня о возможной опасности, посмотрел по сторонам. Кругом было тихо. Ветер, должно быть, давно замер, и лодка неподвижно плавала на сонной воде. Синие сумерки сгустились, перешли в ночь, и Широков был рад этому. Может быть, именно эти сумерки спасли их от беды, укрыли от вражеского глаза. Всплыви они таким образом днем, все могло быть иначе.

— Что, Николай Антоныч? — спросил Головлев, выбравшись на мостик и становясь рядом с помощником. Повязка на его голове в сумраке белела, как чалма.

— Кажется, никого нет, Владимир Сергеич.

— Ну и хорошо. Значит, ушли.

— Мы хоть трошки очухаемось, — вставил тоже вылезший на мостик Верба. — А то вже и свет в глазах пожелтив.

— Это верно, — согласился Головлев. — А я думал, только у меня. Вот, черт возьми, какая полундра может получиться, а? Самим смешно!

— И от що интересно, товарищ командир, чи мы вси разумом тоди стали як дити, чи нам позакладувало. Сидим, мучаемось, а проверить, не испортился ли глубомер, никому и в голову не пришло.

— Не знаю, товарищ Верба. Вероятно, от удушья соображение притупилось. Но хорошо, что немцев нет, а то б...

— Тоди капут. Это точно... — согласился торпедист.

— Кому капут? — неожиданно спросил Головлев.

Верба осекся, кинул на командира блеснувший в сумраке взгляд, но, увидев на лице Головлева сдерживаемую усмешку, заухмылялся и хитровато ответил:

— Так звесно ж кому, гитлеровцам.

На мостике дружно грохнул смех.

— Хите-ер парень! — засмеялся и Головлев. — А вообще-то верно, товарищ Верба, им будет капут, а не нам. Сегодня они ушли от нас, но завтра не уйдут. Кто к нам с мечом войдет, тот от меча и погибнет.

— Точно!

А ночь тихая, звездная. Спит море, спят чайки на нем. И нигде ни звука, ни огонька. Напились свежим воздухом и люди и лодка. Исправили и опустили заклинившийся перископ. Восстановили сорванную бомбами антенну. А потом ночную тишину вспугнули запущенные дизели, и лодка пошла по гладкому темному морю, готовая к новым встречам и к новым боям.