— Давно ждете, старшина?

— Да, уже порядочно, — охотно ответил он глуховатым голосом. Лицо у него было красное. Нос большой. Глаза светлые, спокойные. Я вынул папиросы, закурил сам и угостил его. Узнав, что я тоже направляюсь в Балаклаву, он предложил:

— Пошли пешком. Чего тут стоять.

Я согласился, и мы тронулись в путь. Дорога, поднимаясь все выше и выше, холстинной лентой бежала мимо побуревших придорожных трав и темных глазниц воронок, мимо каменных развалин и сохранившихся дотов и дзотов. В канавах и на полях еще лежали покрытые ржавчиной рамы от грузовиков и продырявленные башня танков. Все кругом напоминало о недавних боях. Попутчик мой оказался необыкновенно спокойным, говорил неторопливо, но охотно. Мы познакомились, и я узнал, что фамилия его Сергеев, что служит он в дивизионе подводных лодок и уходить из флота не собирается.

— В переделках не приходилось бывать? — осторожно поинтересовался я, видя, что на груди у него никаких наград нет.

— Было всякое, — спокойно и просто отвечал он. — Наше дело такое: в воду — так в воду, на дно — так на дно.

— Как на дно? Вам и на дно приходилось идти?

Сергеев посмотрел на меня и тихо усмехнулся.

— Страшного ничего нет. У меня профессия такая. Водолаз я.

— А-а. Тогда конечно.

— Но один раз думал, что придется отдать концы.

— Да?

— Да-а...

Мы поднялись на холм и поравнялись с небольшим домиком, одиноко стоявшим с правой стороны дороги. Домик был обшит тесом и выкрашен в желтый цвет. Двор и зеленый виноградник обнесены новым заборчиком. Чувствовалось, что здесь живет человек хозяйственный. Мне хотелось пить, и я сказал Сергееву:

— Винограда тут нельзя купить, не знаете?

— А это мы сейчас узнаем, — ответил он и направился к калитке. Я остался ждать у дороги. Во дворе к нему под ноги с лаем подкатилась лохматая коротконогая собака. Но он шел, словно не замечал ее. На крыльцо вышла женщина в пестром халате и заставила собаку замолчать. Поговорив с хозяйкой дома, Сергеев вернулся и объявил:

— Через пять минут принесет.

Мы сели возле заборчика на траву, закурили. По дороге мимо нас прошла на Балаклаву грузовая машина, и сидевшие в кузове женщины помахали нам руками. Но ни я, ни мой попутчик ничуть не пожалели, что пошли пешком.

— Так, значит, один раз думали, что придется отдать концы? — сказал я, возвращаясь к начатому разговору.

— Было такое дело, — коротко ответил он.

Я попросил его рассказать поподробнее. Он снова чему-то тихо усмехнулся и, чуточку помолчав, сказал:

— Интересуетесь? Ну ладно, расскажу. По приказу командования наш дивизион подводных лодок менял базу, переселялся из одного порта в другой. Ну вместе с лодками шла и наша «Матка». Так мы свой пароход зовем. Он у нас вроде плавучего общежития. Когда опасная зона кончилась, лодки ушли выполнять задание командования, а мы пошли дальше, охраняя сами себя. Чтобы фашист не продырявил нас торпедой с подлодки, шли мелями, неподалеку от берега. А туманный день укрывал нас от «юнкерсов». Все было нормально. Но тут нанесли нас черти на рыбацкие сети или, может быть, сети откуда-то принесло, только намотала их «Матка» на винт — и стоп. Вызывает меня командир корабля и говорит: «Сейчас спустят на воду баркас. Берите, сколько вам надо, матросов, грузите водолазное снаряжение и немедленно очищайте винт. И побыстрее. Положение наше вы сами знаете какое, туман век держаться не будет». — «Понимаю, говорю, товарищ капитан второго ранга». Спустили баркас, погрузили снаряжение и подплыли к корме. Оделся я, взял с собой нож и полез. Под корму парохода подвели пеньковый конец, и я, перебираясь по нему руками, добрался до кронштейна. Вижу, сети так навились, что винт стал похож на огромную куклу. Я отпустился от подкильного конца и перебрался к винту.

— А на чем же вы стояли? — спросил я.

— Стоять там не на чем, — все так же глуховато и неторопливо отвечал он. — Как говорят, ни стать, ни сесть. Висеть приходится. Устраивать беседку некогда.

— А как же работать?

— Ничего. Одной рукой держишься, а другой работаешь.

— Сколько ж так продержишься? Ведь вы же груз надеваете, и он вас книзу тянет.

— Верно. Грузу мы надеваем пять пудов.

— Ну вот.

Сергеев снова тихо усмехнулся.

— Но тут, видите, какое дело, — с подкупающим добродушием отвечал он, видя мою несмышленость в этом вопросе. — У нас в воде помощник есть, и весь этот груз он берет на свои плечи.

— Какой помощник?

— А воздух. Только пользоваться, конечно, им надо уметь, держать его в костюме столько, чтобы тебя и вниз сильно не тянуло, и кверху не поднимало. И чтобы вентиляция, понятно, была хорошая, иначе много не наработаешь, закружится голова и все...

Тут к нам подошла женщина в том самом пестром халате и в красных тапочках и подала, полное лукошко только что срезанного винограда. Я заплатил ей, сколько она сказала, и мы с удовольствием принялись есть. Гроздья были тяжелые и душистые, ягоды крупные, с кислинкой, и такие сочные, что можно было захлебнуться соком. Наевшись винограда, мы повесили лукошко на заборчик и тронулись дальше. Дорога с холма пошла вниз, и перед нами открылась широкая долина с побуревшими травами, с белеющими постройками, с зелеными квадратами садов и виноградников. А за долиной, у самого моря, цепью стояли высокие синие горы.

— Ну, так, значит, вы добрались до винта? — сказал я.

— Да. Одной рукой держусь, а другой режу. И дело у меня шло хорошо. А наверху у телефона мой дружок Иноземцев сидел. Слышу, спрашивает: «Ну что там?» — «Кромсаю, говорю. Работки здесь хватит». А у самого уже лоб и шея мокрые. Жарко, что в бане. Сети-то, видно, старые, так темными шматьями и отваливаются, а от веревок даже рука начала неметь. Крепкие, окаянные. Режу, кромсаю, в шлеме над головой воздух посвистывает, и вдруг чувствую, пароход вздрогнул, словно кто его толкнул. «Видно, лодка подошла», — думаю и чувствую новый толчок. «Что там, водяные черти что ли пароход подталкивают?» — спрашиваю у Иноземцева. А он отвечаег: «Понимаешь, катер фашистский из тумана вынырнул, да получил по зубам и скрылся. Давай очищай быстрее».

— Откуда ж он взялся? — спросил я.

— А черт его знает. Видно, как-то пронюхали и давай шарить.

— Ну и что же вы?

— Да мне-то что, я под пароходом, до меня ни пуля, ни снаряд не достанет. Работаю ножом вовсю, но спокойствия на душе уже нету. Ведь корабль наш без движения, и фашист может зайти с любой стороны. Думаю, а сам кромсаю и кромсаю, и уже не только лоб и шея, а и спина вся мокрая стала. А пароход, чувствую, снова начал вздрагивать, и я понял, что на нем опять заработали пушки. Обрезаю последние веревки и слышу кричит Иноземцев: «Алло, Иван, давай быстрее! Снова появился! Слышишь?» И тут что-то рядом так грохнуло, что у меня зазвенело в ушах. «Поднимай наверх!» — крикнул я Иноземцеву и отпустился от винта. Отпустился и сразу начал проваливаться в темную глубину. Падаю и ничего не могу понять, только темень все гуще да от быстро увеличивающегося давления боль в ушах такая, хоть караул кричи. Стукнулся я ногами о грунт и повалился на бок.

— Ну? На дно упал?

— Ну да. Лежу, глотаю слюну, чтобы ослабить боль в ушах, а наверху грохают удар за ударом, будто рыбу глушат. Потом вдруг сразу все стихло. Я огляделся. На дне сумрачно, как в глубоком колодце. Прислушался к тишине и сам себе не поверил. В шлеме ни звука. Воздух не поступал.

— Совсем?

Сергеев кивнул головой и продолжал:

— Страшная догадка кинула меня на ноги. «Неужели, думаю, шланг перебит?» Хватаюсь за него руками, подбираю — так и есть. Как топором перерублен.

Берусь за сигнальный конец, и он перебит. «Вот это, думаю, так! Что ж теперь?» И, признаюсь, холодные мурашки по телу пошли. Истинно говорю.

— Это что же, снарядом? — спросил я, цепенея от его рассказа.

— Ну да. И вот стою я на морском дне, отрезанный от всего мира. А воздуху ж только что в шлеме, и с каждой секундой он все больше насыщался выдыхаемой углекислотой. Тут долго не надышишь. «Если, думаю, наши ушли, то мне капут». И почему-то сразу вспомнилась мне вся моя жизнь. Истинно говорю. И как я мальчишкой, расстегнув пальто и сделав из него парус, катился на коньках по молодому, звонкому льду речки, подгоняемый ветром, и, не удержавшись, влетел в полынью, и как уже парнем стоял перед нравившейся мне девушкой с опущенными глазами и, охваченный первым порывом любви, боялся на нее взглянуть... Вспомнилась мне и та далекая, затерявшаяся в смоленских лесах станция, где, провожая меня во флот, отец смахнул рукавом пролившуюся на бороду слезу, положил мне на плечо узловатую руку и сказал: «Ну, держись, матрос». Понимаете, все сразу вспомнилось. И я, жадно хватая остатки воздуха и обливаясь потом, крикнул: «Держусь, батя, держусь!» Истинно говорю. Уже задыхаясь, я нашел брошенный нож и перерезал стропы грузов. Они свалились с плеч, но не освободили меня, а, падая на грунт, дернули за шланг и повалили в холодный ил. В глазах у меня потемнело, голова наполнилась звоном. Но все же я понял, что забыл отрезать шланговую подвязку, и готов был зубами перегрызть ее. Не знаю, сколько я возился еще на дне, но грузы наконец отпустили меня, и я, оторвавшись от грунта, полетел кверху. Соображал я уже плохо, помню только, что вода из темной стала светло-зеленой, потом в иллюминаторы ударил яркий свет, и больше я ничего не помню. Очнулся уже в корабельном лазарете. Открыл глаза, а надо мною склонились широкое и рябоватое лицо Иноземцева и смуглое с черными усиками лицо лекпома. «Братцы!» — вырвалось у меня из груди, и, не знаю почему, я заплакал. Истинно говорю.