— Эй, студенты, куда дорога держите?

— В Яндыки, — ответил Нефедов.

— В Яндыки? — удивленно переспросил калмык. — Да ведь туда же вон сколько верст, а у вас поклажа мало-мал тяжелая. Пупки надорвать можете.

— Да разве туда далеко? — сбивая его с язвительного тона, угрюмо спросил Нефедов и поставил на землю тяжелый ящик с нивелиром. — Нам начальник сказал, чуть больше двадцати километров.

— А он не калмык, твой начальник?

— Да нет, русский. А почему ты этот вопрос задал?

— А потому, что только степняк калмык так может ответить. Ты знаешь, как калмык говорит, если его спрашивают, далеко ли до какого-то хотона? Он говорит так: длинная палка бросай — в хотоне падать будет. Ты поверил, шагал долго, долго. Десять верст шагал, пятнадцать шагал, двадцать шагал, а хотона все нет и нет. Потом ты опять шагал. И вдруг встречаешь старика, а то и красивую девушку и спрашиваешь, далеко ли до хотона. И опять тебе ответ: палку добросить можно. А ты идешь, идешь и снова ни одной кибитки не видишь. Вот и твой начальник так говорил.

— Черт бы побрал эту самую палку, — сдвинув лохматые брови, проворчал Нефедов.

Шофер укоризненно покачал головой:

— Зачем ругался, милый человек. На старика ругался, на девушку ругался. На нашей земле старик мудрый, мудрый, а девушка красивый, красивый. Увидишь — замрешь на одном месте. Один калмык знаешь что говорил? Он так говорил: был у меня сестра красивый, красивый. Русский студент в наш хотон приезжал, сестру любил, на балку вместе ходил, потом пельменты платил.

— Какие еще пельменты? — ворчливо спросил Нефедов.

Шоферу, очевидно, до того понравилась встреча с русскими парнями, что он заглушил мотор и, схватившись за живот, долго и надрывно смеялся.

— Пельменты не знаешь, что такое? А это когда маленький родится, а отец его знать не хочет. Балка с сестрой ходить было хорошо, а пельменты платить ай как плохо. — Парень вдруг наморщил лоб и опять улыбнулся: — Вспомнил, вспомнил: «пельменты» по-русски — это «алименты» называются.

Он широко осклабился и захохотал, несмотря на то что не увидел ни одной улыбки на раздосадованных лицах своих неожиданных в этой жаркой степи студентов. От горестного вздоха у Сергея Нефедова даже грудь поднялась.

— Хорошо тебе шутить, дядя. Четыре колеса — и никаких забот. Я бы на твоем месте тоже шутил.

— Так зачем же не шутишь? Я разве запрещаю? Или мель шулма за твоей спиной стоит, что ли? — Неожиданно на темно-бронзовом лице шофера появилась озабоченность, и, ткнув в промасленный комбинезон пальцем, он сказал:

— До самых Яндыков довезти не смогу, а до развилки дорог давай, если хочешь. Один лезь кабина, другие кузов. От развилки вам шагать меньше. Всего двенадцать верст будет. Все мало-мал легче сундук этот нести, — кивнул он на желтый ящик с нивелиром. — Только не улыбайтесь от радости. Что я? Америку открыл, что ли? Залезайте.

— Какой же ты хороший, дядя, — не выдержал Олег Лукьянченко. — Вот выручил, так выручил. Мы тебе за такое доброе дело калым дадим, на пол-литра соберем.

Новый их знакомый сердито насупил не слишком густые брови и неожиданно вздохнул.

— Церен калым не берет, — возмутился он. — Церен честный человек, ему зарплату дают. Ему ваша десятка не нужна.

Полуторка затарахтела, стрельнула бледным дымком и помчалась по дороге, скованной солнцем, такой твердой, будто она была залита асфальтом. Якушев и Олег Лукьянченко забрались в кузов, потому что Сергей Нефедов, не дожидаясь их согласия, уселся в кабину. Он всегда поступал так самоуверенно, с чем друзья его давно уже свыклись и, не оспаривая его решения, только укоризненно вздыхали.

Положив ладони на горячий от солнца верх кабины, Якушев с интересом всматривался в набегающую степь, в ее распахнутую сизую от полыни поверхность. Суслики на всем их пути словно мячики отскакивали с полевой дороги, едва завидев полуторку. Бледным конусом волочилась за ней пыль. Жара уже властвовала над дикой, глухой, безлюдной степью. Лишь изредка над головами в ослепительно ярком небе появлялись недвижимые облака. На развилке дорог ребята попрощались с добрым парнем, так их выручившим, не решившись заплатить ему за проезд.

— Запомните! — воскликнул их новый знакомый. — Калмыцкая степь большая, но Церен в ней только один, — и ткнул себя в грудь.

Прежде чем уехать, он зачем-то надел очки с широкими стеклами, отчего сразу стал важнее.

— Ребята, зачем это он? — озадаченно спросил Олег.

— Форсит, — усмехнулся Сергей. — Летчиком показаться хочет.

Якушев подумал, что Нефедов до некоторой степени был прав. В ту предвоенную пору шоферов у нас было значительно меньше, чем теперь летчиков, и многие из них, чтобы на тех походить, надо или не надо носили такие очки. Чем же был виноват добрый покладистый калмык Церен, если ему захотелось немного порисоваться.

Путники взяли свои вещи и зашагали вперед. Кроме короткой информации, полученной от водителя, никаких сведений о том, как попасть в Яндыки, они не имели. Карта — двухкилометровка, которую вынул из парусинового пиджака Якушев, неспособна была облегчить им путь по пустынной земле. Лишь бледная тропочка со следами не то бестарки, не то телеги да солнце, за склонением которого по совету того же Церена надо было время от времени наблюдать, помогали им чуть-чуть ориентироваться.

— Двенадцать километров все-таки не тридцать пять, — ободренно заметил Нефедов, перекладывая ящик с нивелиром из одной руки в другую.

— Давай я понесу, — предложил было Якушев.

— Успеешь, начальник, у которого полуторка ремонтируется больше трех месяцев, — осадил его Сергей, привыкший все решать самостоятельно и не терпевший, если к нему лезли с советами. — На один километр меня, ребята, еще хватит, а потом берите, кто захочет.

Однако, пройдя не более половины этого километра, он, тяжело отдуваясь, поставил ящик на землю и устало предложил:

— Давайте, ребята, постоим трошки. Папироски никто не желает?

Двое никогда не куривших спутников отрицательно покачали головами. Папиросный дымок четкой размытой спиралью встал над их головами, покрытыми цветастыми тюбетейками, купленными еще в Новочеркасске перед самым отъездом в эту загадочную, хотя и не такую уж от него и далекую степь.

— Ишь ты. Посмотрите, ребята, на дым. Как стал столбом, так и стоит, не шелохнется. Вот жара так жара, нет спасу, и никакого тебе ветерка.

Товарищи промолчали. От зноя в них уже появилась та вялость, которая так сковывает в пути человека, лишая его охоты мыслить и тем более говорить. Только тени, прохлады и покоя хотелось, но ни того, ни другого, ни третьего не было. А зной усиливался. Каждый кустик поникшей полыни прижимался к земле, ища пощады.

— Вот так степь, — вздохнул Олег. — А вроде бы от Дона рукой подать.

— Сахара вылитая, а не степь, — пробормотал Якушев, беря тяжелый ящик с нивелиром. — И как только в этом пекле народ существует.

— На то они и степняки, эти калмыки, — вздохнул Нефедов и вдруг услыхал легкий шорох. Под ногами у него проскользнула песчано-серая змейка и, деловито шурша, скрылась в кустиках полыни.

— Гадюка, кажется, — лениво предположил Сергей.

— Нy, не анаконда, естественно, — попробовал пошутить Веня, но никто не рассмеялся.

Никто из них не мог дать в эти минуты себе отчет, отчего все окружающее вдруг стало таким постылым и безразличным. И степь с усиливающимся на ней желто-песчаным цветом и все редеющими и редеющими кустиками полыни, и небо с палящим солнцем, опрокинутое над ними. Они еще не знали, что пустыня — это великая молчальница. Простираясь на сотни километров окрест, неосведомленному путнику, впервые ступившему на ее территорию, она кажется безжизненной зоной, и не сразу он начинает понимать свое заблуждение. В этом смысле и Веня и его друзья не были исключением. Им было невдомек, что если прислушаться и приглядеться, то сразу обнаружишь, что и здесь течет своя, необычная жизнь, как на поверхности, так и под землей. Будьте внимательны, обострите свой слух и свое зрение, и вы это быстро поймете. То суслик или тушканчик, воровато озираясь, поднимется над норкой, то сайгаки, резвившиеся вдали, бросятся в сторону при вашем приближении, то тарантул привстанет на тонких мохнатых ножках, чтобы напасть на другое насекомое, то желто-серый волк, гроза и хозяин степи, замаячит на каком-нибудь ветром наметенном курганчике, по-хозяйски обозревая округу и считая ее своей до той поры, пока не попадет в поле его зрения царь природы человек. И только тогда степной красавец, вскинув голову, неторопливой, полной достоинства походкой уйдет с его глаз, и эта неторопливость словно говорить будет: смотри, я уступаю тебе путь, но только не подумай, что я слабее.