Быстрыми шагами хозяин возвратился в зал, ведя за собой смущенного гостя, и помолодевшим голосом воскликнул:

— Какой подарок судьбы! Видно, я самый счастливый именинник. Коллеги, Наденька. Вы так и не угадали, кого я веду за собой? Это же Миша Зубков, тот самый шахтер, которого мы выпустили из техникума почти десять лет назад.

Крепко сложенный человек в военной гимнастерке шагнул вперед. На смуглом лице в одних только глазах промелькнула улыбка. Опешив от неожиданности, он переводил взгляд с одного гостя на другого.

— Поразительно! — воскликнул он, широко улыбаясь. — Иван Иванович, Николай Ильич, Виктор Павлович, Александр Григорьевич. Вот уж поистине с полным основанием можно воскликнуть: «Ба, знакомые все лица!» Хоть бери зачетку и к каждому подходи экзаменоваться. У вас здесь такое пиршество, что и не подумаешь, что немцы приближаются к нашему Новочеркасску. Это по какому же поводу? Надеюсь, не в честь танкистов Манштейна, которые уже где-то в районе Миллерово?

Александр Сергеевич и его гости переглянулись и словно по команде вздохнули, почувствовав некоторую строгость в голосе пришедшего.

— Ошибаетесь, — сухо возразил Рудов. — Мы день рождения нашего Александра Сергеевича собрались отпраздновать.

Со смуглого обветренного лица Зубкова словно порыв ветра смел суровость. Оно мгновенно подобрело и помолодело в улыбке.

— Ах вот оно что! Так ведь это же здорово, что вы празднуете. Кругом бои, опасность вторжения фашистов, а вы, несмотря ни на что, решили отметить день рождения нашего милого Александра Сергеевича. Значит, и теперь хозяевами себя чувствуете? Значит, не иссякла у вас вера в победу?

Александр Сергеевич опустил большую лысую голову, тихо произнес:

— А как же иначе, Миша? Ведь если потерять в нее веру, тогда и жизнь станет ненужной.

— Это верно, дорогой учитель, — потеплел Зубков. — Однако я прервал чей-то тост?

— Некоторым образом да, — улыбнулся Рудов. — Так вот, дорогой Александр Сергеевич. После небольшой преамбулы разрешите поднять за вас бокал этой замечательной влаги, за наш родной Дон, побывав на котором, даже сам великий Пушкин написал вещие слова:

Пусть этот сок всегда поддерживает в тебе бодрость и оптимизм, пусть заставляет бунтовать кровь и сопротивляться даже такой лихой болезни, как астма. Ведь для тебя борьба с астмой — это тоже своего рода отечественная война. Не так ли? Виват, дорогие коллеги!

Сдержанно и даже несколько грустно зазвенели бокалы из саксонского хрусталя, которые лишь в самых торжественных случаях ставила на стол Надежда Яковлевна.

Потом наступила та самая пауза, что всегда наступает в компании русских людей, когда после сказанных добрых слов раздается лишь звяканье ножей и вилок, хруст соленых огурцов да отрывистые восклицания, вроде таких: «Ах, до чего же вам удался маринад», «Ах, подайте мне горчицу», «Заливной сазанчик, каков заливной сазанчик!».

После третьего тоста гости заметно оживились, но это было печальное оживление, без улыбок и смеха, сдержанное оживление людей, подавленных общим горем. Поглядывая на Зубкова, Александр Сергеевич ласково промолвил:

— А ты начал седеть, Мишенька… Вот, брат, время какое пришло.

Залесский, сидевший напротив хозяина, попросил:

— Александр Сергеевич, включите, пожалуйста, репродуктор, скоро сводку будут передавать.

Гости одобрительно зашумели.

— Не надо, — вдруг как-то резко и угрюмо прервал их Зубков. — Не надо, я вам и так скажу.

— Ты только оттуда, Мишенька? — спросил Александр Сергеевич.

Гость кивнул головой, и в волосах блеснули нити седины.

— Войска Манштейна вот-вот дойдут до Каменска, а то и до Глубокой. Мы удерживаем подступы к шахтам и Новочеркасску из последних сил. Если бы не «катюши»…

— Какие такие «катюши»? — встрепенулся Залесский. Зубков запнулся, поймав себя на том, что сказал лишнее, но было уже поздно.

— А что это за «катюши», расскажите, — плохо выговаривая букву «р», полюбопытствовал дотошный Иван Иванович Мигалко и выжидательно наклонил вперед свою лысеющую голову с остатками когда-то пышных волос, но уже совершенно заиндевелых. Растерявшийся было Зубков улыбнулся. Под жесткой скобкой усов блеснули крепкие зубы:

— А это труба такая, дорогой Иван Иванович, из которой можно стрелять.

— Труба? — прищурился преподаватель начертательной геометрии. — Ну, вы и хитрец, Миша. Где ж это видано, чтобы из трубы можно было палить по врагу. До этого даже и барон Мюнхгаузен не доходил в своих приключениях.

— Что поделать, если большевики ушли дальше барона Мюнхгаузена в этом случае, превратив фантастику в реальность.

Зубков развел руками, и всем бросилось в глаза, что на левой у него лишь половина мизинца. Александр Григорьевич Водорезов знающе пояснил:

— Это у него отметка эпохи, полученная в первом бою с махновцами, в котором он мальчишкой участвовал.

— Откуда знаете? — недоверчиво скосил на доктора глава Залесский.

— Я же врач, — вздохнул тот, — все обязан знать о своих пациентах, тем более о таких мне дорогих, как Миша Зубков. Я надеюсь, Миша, что на склоне лет вы мне позволите быть несколько фамильярным?

— Разумеется, — блеснул доброй улыбкой Зубков.

— Не уклоняйтесь, Миша, — напомнил Александр Сергеевич, — мы же не завершили разговора о трубе, из которой наши стреляют по врагам.

— Ах, о трубе, — развел руками Зубков, гася усмешку в темных глазах. — Ну, что я могу сказать. Немцы часто пишут о том, что разбили Красную Армию, оставили ее без минометов и боеприпасов. Вот мы и научились не от хорошей жизни стрелять даже из трубы.

— И хорошо получается? — весело спросил Рудов, догадавшийся, что речь идет о каком-то новом оружии.

Зубков задержал на нем по-цыгански косящие глаза:

— А это вы уж у них поинтересуйтесь, почтеннейший Виктор Павлович. А впрочем, зачем это мы все о войне да о войне. Давайте от нее отвлечемся и снова поднимем бокалы и сдвинем их разом за гордость нашего техникума — нашего доброго Александра Сергеевича, который становится ужасно косноязычным, если ему необходимо говорить о самом себе. Никогда не забуду голодную весну тридцать третьего. Вывел он нас как-то в степь на мензуальную съемку. Солнышко светит, роса на кустиках полыни поблескивает, а у нас от голода кишка кишке кукиш показывает, рожи пухлые, еле на ногах стоим, ходим и качаемся. И находились среди нас двое студентов, которым голод был особенно невмоготу. Митя Зверьков и Аннушка Тимофеева. Александр Сергеевич их о чем-то спрашивает, а те даже вопроса не понимают, не то что ответить на него.

И вдруг он к ним подошел и вытащил из кармана свою дневную хлебную пайку, завернутую в серую салфетку. Как сейчас помню, на ней еще орнаменты какие-то красными нитками вышитые были.

Разломил он пайку пополам и протянул парню и дивчине по кусочку. «Нате, ешьте». «А вы?» — возразил было Зверьков, но Александр Сергеевич, ой, так строго посмотрел тогда на него. «Старших перебивать не положено, юноша. Говорю, — значит, берите». А затем очки снял, и мы поняли, что он ничего не видит, потому что глаза в слезах. Подбежали, а он этак строго: «Беритесь за дело, начинайте съемку, нечего учебное время растранжиривать», — и отвернулся.

Якушев флегматично покачал головой:

— Да, Мишенька, что-то похожее как будто бы было, только ты приукрасил немного.

— Зато как мы потом после этого голода подниматься стали, — вдруг заговорил Рудов, приглаживая жесткий ежик волос, единственную прическу, которую он всегда обожал. — Тридцать четвертый, тридцать пятый, тридцать шестой. Опять Дон наш привольный богатырскую грудь расправил, и, если бы не Гитлер проклятый со своим войском, как бы мы сейчас жили. Эх, да что там! Все равно неистребима Россия. Давайте выпьем за будущее — и наше, и наших потомков.