С этой мыслью Филя и стал засыпать. Он лежал и видел цепочку журавлей, тянувшихся по хмурому и спокойному осеннему небу куда-то за Плотихино — не иначе в Опоньское царство. Пошел Филя вслед за ними полем, потом лесом, потом снова полем. И видит: не то стоят, не то растут посреди поля березовые ворота о двух столбах и одной перекладине. А у ворот — солдат с ружьем. И говорит солдат Филе, что за воротами и начинается Опоньское царство, а Расея кончается. Хочешь — иди, только уж навсегда. Назад дороги не будет, хоть на коленях моли, хоть лбом оземь бейся. Подошел Филя к воротам, сделал шаг из Расеи в Опоньское царство, где все по правде живут, и вдруг как заплачет — горько-горько!

Тут звякнула монета на полу, и Филя проснулся. Спал он, оказывается, уже давно, потому что глаза продрать сразу не смог. А как продрал, увидел при свете каганца, что стоит спиной к нему мастер Редькин, а рядом с ним Борис Кузин в старой редькинской поддевке, а чуть поодаль — квартальный надзиратель по кличке Перелыга. И все они запускают руки в чужие сундучки. Замлела у Фили грудь, когда он подумал: сопрут что, а на меня свалят. Народ-то на работе весь, а опричь меня-то нет никого! От страха он закрыл глаза и снова опустил голову на опорки, и вдруг снова заснул. Долго ли Филя спал, коротко ли, а только бьют его ногой в спину и рычат над головой:

— Вставай, каторжанская морда!

Проснулся Филя и подумал было, что нары в казарме опять поделили, и он чьи-то занял, а хозяин его гонит — не Иван ли, упаси Бог, Шлеп-нога, что обижать любил всех, кто слабее?

Высунул Филя робко голову из-под верхней нары, но тут его схватили за шиворот и вытащили наружу. Перед ним стоял, держа руки бубликом, Перелыга.

— Идем-ка, братец, в холодную — сказал он Филе гулким, как из бочки, голосом.

— За что, вашблагороть? — изумился Филя.

— А бунтовать не будешь — изволил снизойти к вопросу Перелыга. — И других чтоб не подбивал.

— Я подбивал? — по-настоящему удивился Филя. — Я ж только со смены…

— А на праздник кто дружкам своим не ходить говорил? — продолжал Перелыга.

Квартального с недавних пор стали часто видеть в церкви. Там он заказывал молебны за упокой жены, которую сам же и убил насмерть. Стоя возле самого алтаря, Перелыга молился и утирал нос платком. А после загадочного пожара в участке, с которого Перелыга едва ноги унес, он и вовсе драться отвык. И тут на тебе!

— Сам же говорил, что не пойдешь и другим не велишь. Или не так?

— Не пойду — согласился Филя. — Отдохну лучше. В баню схожу, высплюсь.

— Во как! Царь-государь его приглашает, угощенье приготовил, а он, холоп, чванится, идти не хочет. Это что, не бунт? А ну, пошли! И тряпки свои собирай.

Перелыга приподнял болтавшуюся на его ремне саблю и ножнами скинул опорки Фили на пол.

— У нас и выспишься. Покамест коронованье навовсе не кончится — продолжал он. — А там видно будет.

Филя нагнулся к обувке и тут вспомнил, как Перелыга, Редькин и Борис Кузин шарили по чужим сундучкам. Неужто приснилось? Вбивая ногу в опорок, он приподнял голову. Редькин и Борис стояли в проходе между нар и молча глядели на Филю. Редькин держал руки в карманах, а Кузин заткнул их за свой поясок.

— Ты чего это, Борис, не на работе? — спросил Филя. — Вроде как всем работать велели.

Кузин что-то пробормотал.

— А как ты Шлёп-ноге в сундук лазил, я ему скажу — продолжал Филя.

— Не Шлёп-ноги это… — вскричал было Кузин. Он тут же умолк и с испугом посмотрел на Редькина, потом стал ловить взгляд Перелыги.

— Ох, ты у меня допросишься! — произнес Редькин. Он вынул руки из карманов и, стукнув кулаком правой в ладонь левой, начал подходить к Филе. На груди Редькина красовался значок сотника — в полиции выдали, один ему, другой Кузину, чтобы они фабричных как солдат в две сотни построили и на Ходынку отвели. — Первый пропагатор на мануфактуре, а туда ж!

— Левольверты мы искали! — пискнул Борис. — Чтоб государя не стрельнули, понятно?

— Молчи, дурак! — крикнул Редькин.

Филя притопнул обутой ногой, взял в руки второй опорок и обмер: под ним оказалась монета — новенький серебряный полтинник с непривычным для глаз ликом. Филя вспомнил, как на днях Сашка с Вязьмы принес и всем показывал такой полтинник. Да тот самый и есть, других Филя не видел: новый бородатый царь и буквы по бокам двумя дугами — справа „Б. М. НИКОЛАЙ II ИМПЕРАТОРЪ“, а слева „И САМОДЕРЖЕЦЪ ВСЕРОСС.“ Вспомнил Филя, как бережно Сашка замотал полтинник в новую ж портянку, как открыл он свой фанерный сундучок (изнутри оклеен газетным листом с образами корсетов — барышни без платьев в изгибах таких и сяких), спрятал полтинник туда и закрыл сундучок на ключик.

Филя стал надевать второй опорок, но вдруг замер, выпучил глаза и крикнул, глядя в дальний угол, на лампадку под ликом Николая-угодника:

— Мать честная!

Перелыга, Редькин и Борис метнулись глазами в ту же сторону. Филя прыгнул к выходу, повалил, не глядя, за собой переносную жестяную печку и выбежал на улицу. Из казармы донеслось железное громыхание, следом послышались матюги Редькина и Перелыги. За спиной Фили теперь стучали добротные яловые сапоги.

— Стой, Филька! Честью прошу! Стой, падло!

Мануфактуру окружала белая, хорошо заметная в темноте каменная стена, и Филя бежал к ней. Мгновение — и вот, обдирая поддевку и руки о штофные осколки, нарочно по верху стены натыканные, он перевалился на другую сторону, напоследок сунув каблуком в чье-то запретно-мягкое рыло: чвырк! За стеной матерно взревел Перелыга. Пёс с ним, неполным червонцем, что по рублику, полтиннику Филя зарывал под этой же стеной изнутри! Он еще вернется!

Филя выскочил из переулка и тут же попал в толпу, плывшую по Мещанской к Сретенке. Только его там и видели.

— Не говорите мне о Власовском! — завизжал антрепренер увеселительной части Форкатти. — Я уже имел с ним дело!

За круглым столом в кабинете антрепренера сидели доктора Анриков и Рамм. Анриков помешивал ложечкой чай, Рамм сумрачно глядел на живот Форкатти, но, судя по его взгляду, был далеко отсюда.

Врачебный амбуланс находился тут же, в помещениях театра номер 1, который принял у себя все посторонние учреждения, занятые в народном празднике. В суете ключ от амбуланса был потерян и оба врача, так и не сумев попасть внутрь, воспользовались приглашением антрепренера и зашли выпить чая.

Беседа началась с обсуждения небывалой толпы, скопившейся за площадью гулянья по явному недосмотру полиции. Помянули недобрым словом обер-полицмейстера — это и вывело из себя Виктора Людвиговича Форкатти, который и без того обливался потом из-за выпитого чая, усталости и своего холерического темперамента. Анриков про себя отметил мешки под глазами немолодого антрепренера, специфический запашок его тела, манеру совать ладонь под жилетку и прикладывать ее к спине чуть выше поясницы — девять против десяти, что почки.

— Весной, представьте, догадал меня черт пожаловаться генералу Иванову, заместителю Бера. До нас дошли тогда слухи, будто пьесы, которые мы собирались дать на этом гулянье, похитил Черепанов, содержатель „Скомороха“. Знаете, театр „Скоморох“ на Девичьем поле? Вот он самый. Из тех театриков, в которые публикум ходит обед переваривать. И собрался будто бы Черепанов эти пьесы у себя поставить. Но помилуйте, господа! Это же государственное дело, и пьесы тоже государственные! А их в какое-то глумилище волокут и там ставить собираются! Черт знает что! В общем, встречается Иванов Павел Максимович с этим Власовским и между прочим просит его повлиять на Черепанова. Только повлиять, господа! Словечко замолвить! О, черт!

От вновь пережитого волнения Форкатти вскочил, как ужаленный, и принялся ходить взад и вперед. Электрическая лампочка под потолком не рассеивала сумрака, но доктор Рамм, наконец, разглядел рисунки, украшавшие жилетку Форкатти: это были лошадиные головы.

— В общем, неделю спустя приходит к нам труппа Черепанова всей гурьбой и просится на службу, потому что хозяин разорен. Хотя раньше они к нам на премьеры являлись специально, чтобы освистать их. Представьте, господа! Ваш Власовский ободрал его, Черепанова, как липку, а еще избил и при этом разве что из Москвы не выслал. Ну сами посудите, какого я теперь мнения о Власовском? Да и о себе самом тоже, черт бы меня побрал! Ну кто б мог подумать! Я-то в Москве человек чужой, Павлу Максимовичу по-товарищески, просто пожаловался. А он — к Власовскому! Ну зачем же так сразу? Можно подумать, этот Черепанов мне конкурент и соперник! Можно подумать, я брату моему сторож и держиморда!