В половине одиннадцатого вечера парадный спектакль в Императорском Большом театре окончился.

Первым в просвете между колонн, обтянутых бордовым бархатом, появился обер-полицмейстер Власовский. Навстречу ему тут же шагнул чиновник особых поручений Зейферт.

— Ваше превосходительство! — начал он звонким голосом. — Слава Богу! Ваше превосходительство, с Ходынки уже три раза был телефон.

В глазах Власовского мелькнул испуг, тут же сменившийся всегдашним презрением к младшему.

— Ну и? — спросил обер-полицмейстер, смотря на Зейферта и в то же время мимо него.

— Неслыханное столпление народа, Александр Александрович! — понизив голос, продолжил Зейферт. — Звонились военные из Ходынского лагеря.

— Передай, что, согласно наряду, городовые придут к пяти утра — сказал Власовский. — А к царскому павильону — к девяти утра.

— Военные требуют выслать казаков, ибо толпа напирает на буфеты — сказал Зейферт. — Уже трижды звонились.

— Да кто звонился? — покривил рот Власовский.

— Не сказали-с! Но говорили таким грозным голосом, что я не осмелился спросить!

— У тебя кто начальник, а? — спросил Власовский.

— То есть как… Вы-с, Александр Александрович! — проговорил Зейферт.

— Так вот, братец ты мой! Александр Александрович велит тебе ответить, что на завтра два наряда назначены — на пять и на девять. А буде опять станут звониться…

Власовский вдруг сорвал с головы шапку, положил ее на согнутую в локте руку и вытянулся в струнку.

Зейферт поглядел на проход между колоннами и сам сорвал фуражку: в распахнутых настежь дверях возникла высокая фигура московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Вслед за ним шла толпа придворных. За этой толпой виднелись две фигуры одинакового роста — царь в мундире Преображенского полка и царица в белом платье. За монаршей четой потекла златотканая толпа, уже вторую неделю ходившая по Москве от пира к потехе и обратно. Тут же шествовал, сверкая сократовским лбом, и устроитель торжеств — министр двора граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков.

Сергей Александрович остановился перед гвардейским полковником из оцепления, и принялся кричать. Зейферт видел, как вытягивался полковник, как он таращил на великого князя глаза. Вдруг Сергей Александрович схватил гвардейца за ус и рванул так, что ус остался в его руке. Гвардеец поправил шапку и снова принялся есть великого князя глазами.

— Александр Александрович! — остановился рядом с Власовским подполковник Солини — полицмейстер Кремля. — Что происходит на Ходынке? Вам от графа телефон передали?

— Телефон? — удивился Власовский.

— Ну да! Казаков требуют. Народ, дескать, на буфеты напирает.

— У меня завтра на Ходынку два наряда… — начал Власовский.

— Александр Александр, позвольте! — покосился Солини на замыкавших шествие генералов. — Граф Илларион Иваныч беспокоится. Ему звонили с Ходынки и просили казаков. Казаков передали в ваше распоряжение. Что же тут непонятного?

— Согласно наряду, завтра к пяти утра к буфетам подойдут городовые, а к царскому павильону…

— Господин полковник! Дело экстраординарное! — во весь голос заговорил Солини. — Министр двора велел справиться у вас, какие вы взяли меры не завтра, а сегодня. Что изволите ответить графу?

— Передайте, что казаки отправляются на Ходынку немедленно — ответил Власовский.

Солини приложил два пальца к позолоченной каске с белым султаном и пошел догонять свиту.

— Казаков ему… — прошептал Власовский себе под нос. — Небось, в антракте к столам первый пробился и посла шведского оттер. Шампанского аж три бокала… Зайферт!

— Я здесь, господин полковник! Зейферт-с…

— Найдешь, Зайферт, полковника Будберга — сквозь зубы процедил Власовский. — Передашь от меня, чтобы взял в Манеже казачью сотню и ехал на Ходынку. Ступай.

Не разгибаясь, Зейферт задом прорвал цепь городовых, ограждавших шествие от зевак, уже в толпе оглянулся и вдруг увидел Будберга, тут же склонявшего свежеостриженную голову.

— Господин полковник! — шепотом обратился к нему Зейферт. — Вам приказание от обер-полицмейстера: взять сотню и ехать на Ходынку.

— Ч-чер-рт знает что! — выругался Будберг. — У меня же наряд на пять! На пять утра только!

Зейфрет пожал плечами:

— Приказ Александра Александровича.

Двадцать минут спустя полковник Будберг уже раздавал приказы в Манеже, а дальний край огромного, заставленного кроватями поля под крышей светился от белья поднятых по тревоге казаков. Командир Первого Донского казачьего полка Иловайский, тоже просидевший весь вечер на парадном спектакле, стоял рядом с Будбергом и в ритме большого барабана хлопал по ладони перчатками, зажатыми в другой руке.

— Не понимаю, Андрей Романыч! Мои казачки вторые сутки на ногах. Из сил выбиваются, а про лошадей уж и не говорю. И надо ж было как раз их поднять! Пятьдесят тысяч войска на эту коронацию выставили. Пятьдесят тысяч! А подняли сотню из моего полка. Почему, скажите на милость?

— На то, видать, вы и Первый полк — попробовал сострить Будберг. — Меня вот всегда вторым поднимают, на букву „Б“. А сегодня, поди ж ты, тоже первым сцапали — и на Ходынку! Думаете, Николай Петрович, мы не устали? Я не устал?

— Ладно мы! — вздохнул Иловайский. — Лошадей жалко. Не люди же…

За спинами полковников раздался грохот посуды. Иловайский и Будберг оглянулись: казак заспанными глазами смотрел на осколки возле своих ног. В руках он держал край мешка.

— Что, Суриков, турка приснился? — мрачно справился Иловайский. — Ну, и с чем к жене теперь приедешь?

Казак улыбнулся в усы и пожал плечами. — Каждому казаку подарки дали — вновь обратился Иловайский к Будбергу. — Тарелку и чашку с картинками этими чертовыми… коронационными. Из фаянса, на память. Половину уже перебили. Эх! — Иловайский махнул рукой.

— С ума все посходили — покивал Будберг. — Давки в посудной лавке. Вот и мы туда же. На Ходынке три Москвы расставить можно, если с умом. А туда за кружками этими чертовыми столько народа пришло… Я б их по лбу кружками, идиотов этих!

— Ладно, отправляйтесь — сказал Иловайский. — Я и сам туда приеду через часок-другой. Домой только загляну, на Сущевку.

— Другие сотни там же? — спросил Будберг.

— Нет, барон, в Татарово. Отдыхают. Им ведь тоже завтра к пяти на Ходынку.

Скифская болезнь уже давно заставляла полковника Иловайского предпочитать верховой езде экипаж. И нынешним вечером Иловайский проклинал всё на свете: августейших особ, их коронацию, Москву, саму жизнь, но прежде всего — колесо, изобретение которого продлевало агонии состарившихся всадников. Из-за этого он, донской казак и полковник, теперь как баба сидел в экипаже, стоявшем посреди Тверской и, стиснув от бессильной ярости зубы, смотрел на толпу, запрудившую улицу. Запряженные в экипаж лошади могли тут идти только шагом, да и то время от времени кучер натягивал вожжи, чтобы пропустить особо плотные сгустки гуляк с их гармошками, бубнами и девками.

Не был старый служака Иловайский любителем полицейского строя жизни, хотя прадед полковника Алексей еще Пугачева гонял по заволжским степям, где всего лишь с четырьмя сотнями казаков выследил бунтовщика по сакмам в росе, и схватил его. Но с какой отрадой и он взмахнул бы сейчас нагайкой, хлестнул бы по этим мордам, от напора которых экипаж то и дело начинал раскачиваться и скулить каким-то особенно дрянным, шарманочным голоском! Это ж стадо, сущее стадо! Ни баб, ни ребят малых не замечают, распихивают слабых, прут, как свиньи к корыту! Отобрать, что ли, кнут у кучера?

— Вашблагороть! — обернулся догадливый Приходько — не изволите ль проулками ехать?

— Езжай, как знаешь! — рявкнул Иловайский. — Только чтоб через полчаса на даче Овсянниковой были.

К даче на Сущевке Иловайский все же добрался даже раньше, чем через полчаса. Там он сразу прошел к телефону и, покрутив ручку аппарата, приложил трубку к уху.