— Петровский!

— Я тут, вашблагороть!

Лицо Петровского — самого высокого унтера в полку, а может, и во всей армии — уже приняло отпечаток общего выражения, лежавшего на толпе.

— Ружья за спину! Взяться всем за руки! Как в хороводе, ну! Не трусь, ребята! За мной шагом марш!

С первой же попытки войти в толпу поручик Соколов понял, что миндальничать ему не придется. По совести и чести, первым препятствием надо было бы избрать что-нибудь потверже — скажем, каких-нибудь трех-четырех молодцев в одинаковых праздничных рубахах, которые возвышались над толпой, стоя рядом. Таких хватало. Здравый же смысл говорил, что протиснуться будет легче там, где стоит народ помельче. Пока поручик колебался, старуха на кромке толпы, обнимавшая двух мальчиков, отвела чуть вперед и в сторону внука, стоявшего справа, и глазами показала поручику на его место.

Поручик стиснул зубы и, выдвинув правое плечо, вторгся в эту щель. Тут же, на ходу, он успел извернуться и поменять правое плечо на левое — так, чтобы соприкосновения с толпой не задирали борт кителя, испытывая прочность пуговиц, а, наоборот, прижимали его к торсу; этот же прием позволил и держать за спиной кобуру с револьвером.

Первые ряды поручик прошел сравнительно легко. Дальше толпа с каждым шагом становилась все плотнее — здесь людям подвинуться было уже совершенно некуда, несмотря на их явное желание пропустить военных, пришедших навести порядок. Поручик старался не смотреть в лица тех, среди кого приходилось прокладывать путь для себя и своих солдат — усилия ему приходилось совершать такие, будто он голыми руками делал подкоп. И он делал этот подкоп, нещадно разгребая, сминая, отпихивая на своем пути как мускулистую, так и мягкую, покрытую ситцами живую плоть, издающую то крик, то стон.

Гораздо хуже тесноты было другое обстоятельство. Чем глубже поручик и его взвод уходили в толпу, тем страшнее становился запах, от нее исходивший. Ветер, как нарочно, к этому рассветному часу совершенно прекратился, и зловонный туман, прежде худо-бедно расходившийся, достигал здесь плотности банного пара — сказывалась близость оврага, низины. Из-за тумана лица встречных невозможно было различить уже на расстоянии в два шага. И хотя поручик не мог видеть этот туман или пар со стороны, он мог бы поклясться, что испарения имеют желто-коричневый цвет или оттенок — об этом свидетельствовал их запах. К смраду подмешивался дым костров, разложенных по всему полю, но толком не потушенных.

Одежды встречных пахли под стать туману — мокрые, отдающие ситценабивной фабрикой, лампадным маслом, капустой всех видов приготовления и поедания, потом, всеми другими выделениями мужского и женского организмов. Господи! Господи! Каким же скотом надо себя чувствовать, чтобы добровольно, подчиняясь одному только пастушьему рожку, даже его отзвукам, и даже не рожку, а повадке соседа, прийти сюда и стоять вот так уже почти сутки! Это же не люди! Это… это…

„Это жидкость!“ — осенила вдруг поручика Соколова убийственно простая догадка. — „Живая вода. В одном человеке воды пять ведер. А все вместе — море. Потому и волны. Потому и пар. Потому и туман. Ах ты ж, холера! А ну как шторм начнется?! Его чем прикажете остановить?“

Внезапно идти снова стало легче.

— Осторожно, вашблагороть! — дохнули в ухо Соколову редькой и пивом. — Овраг тут, ров.

Действительно, Соколов уже стоял на краю оврага. Подвинувшиеся было люди тоже стояли на краю — некоторые придерживали друг друга, схватив за пояса.

Ввиду отдаленности шоссе, с которого в овраг приезжали за песком, здесь он был не так глубок, как в начале — от силы в человеческий рост. Да и края оврага тут уже давно осыпались и поросли травой. На дне его тоже стояли люди, и тут было много просторнее, чем в рядах, подступавших к буфетам. Поручик Соколов оглянулся. В тумане, шагах в сорока от него, виднелась линия буфетов, чем-то похожая на контур кремлевской стены. Унтер-офицер Петровский напряженно смотрел на Соколова, за ним тянулась череда солдат. Судя по лицу и дыханию Петровского — а это был здоровый унтер с бычьими плечами и грудью — солдаты уже задыхались. Лицо следующего за ним, молодого солдата, фамилию которого Соколов не помнил, говорило о том же самом: новобранец дышал как рыба на берегу и пучил глаза. Спускаться с такими силами в овраг, а тем более штурмовать другой склон нечего было и думать.

— А ну, посторонись! — крикнул Соколов.

Он свернул направо, в толпу, и, отступив к буфетам на пару шагов, пошел вдоль оврага. Когда цепочка солдат за поручиком Соколовым выровнялись, он крикнул:

— Слушай, народ! Нечего тут давиться! А ну осади назад!

Ближайшие из толпы загудели. Кое-то из стоявших у края оврага покрутился на месте, другие же и вовсе делали вид, будто призыв офицера их не касался.

— А ну-ка назад, ребята! Дружно, ну! — крикнул поручик Соколов.

Цепочка солдат начала отжимать толпу к оврагу. Оттуда стали доноситься крики и брань — по крайней мере, ближайшие к оврагу обыватели все-таки спустились вниз. Соколов пошел дальше, цепочка последовала за офицером, продолжая сталкивать в овраг стоявших к нему поближе.

Толпа, разгадавшая намерения военных, стала напирать на буфеты с новыми силами. Первые ряды, составленные из пришедших ранее всех счастливцев, начали голосить и причитать. Несомненно, каждый из встречавшихся на пути поручика Соколова желал, чтобы давка ослабла. Но каждый при этом делал всё, чтобы в тот момент, когда цепочка доходила до него, прижаться к меньшей части толпы, оказаться ближе к буфетам, не дать сдвинуть себя назад, в сторону Москвы.

Пройдя шагов двести, поручик Соколов оглянулся. Предпринятый им поход принес результатов не больше, чем катер, с помощью которого решили бы убрать от берега часть моря. Разве что пространство, чуть разреженное солдатами, толпа заполняла вновь чуть медленнее, чем это сделала бы морская вода.

Поручик Соколов к своим тридцати четырем годам еще наслаждался полнотой сил и здоровья. Лишь на зимней квартире, вскочив утром с постели, он мог увидеть, как перед глазами разлетаются белые мотыльки — верный признак того, что пора заново переложить печку. Сейчас же поручик угорал в чистом поле, потому что ветра не было, а кругом стояло много жадно дышавших людей. Они поглощали воздух отнюдь не безвозвратно — в противном случае вакуум тут же сменился бы другим воздухом, — но всего лишь вдыхали и выдыхали его, меняли на газ, все меньше и меньше пригодный для дыхания. И этот газ, смешаный со зловонным желтым туманом, все больше вытеснял нормальный, насыщенный кислородом воздух, потому что притока его совсем не было. И зимние угарные мотыльки, впервые возникшие еще на подходе к оврагу, теперь летали перед глазами поручика так густо, что он решил больше не рисковать. Не хватало еще грохнуться в обморок при нижних чинах!

Ни на мгновение не останавливаясь, поручик Соколов начал забирать в сторону буфетов.

— Вашблагороть… Вашблагороть, бабу заберите — прохрипели рядом. — Без памяти баба…

Поручик Соколов оглянулся через плечо. Чуть ниже его погона виднелось совершенно белое женское лицо, обтянутое красным платком. Из-за движения толпы голова качалась, и лицо женщины походило бы на маску китайского болванчика, если бы не полуприкрытые глаза со зрачками, зловеще закатившимися кверху.

— Петровский! Взять бабу!

— Как взять, господин пору…

— На руки, на спину, как хочешь…

— Так ружо у меня тама.

Поручик протянул назад руку:

— Давай сюда.

Ружье унтер-офицера сослужило Соколову добрую службу. Поручик нес ружье над головой и делал лицо грозного воина, а на самом деле он держался за него как за обломок корабля. Поручик уже ослаб настолько, что почти не мог говорить. Поручик ничего не видел из-за пота, разъедавшего глаза, поэтому в морды, от которых в дополнение к общему зловонию несло водкой, он без разговоров бил прикладом.

Один из обморочных, которого протащили уже несколько шагов, вдруг очнулся и стал вырываться, бормоча: