— В канун грабительского освобождения русского мужика народонаселение России начало резко расти. С тех пор и по сей день оно увеличилось вдвое! А в Москве, к примеру, народа стало втрое больше за счет того, что русский мужик, задушенный кулаком и попом, хлынул в город. Вы только подумайте, господа! Мальтус произвел верные расчеты: тогда как народонаселение увеличивается в геометрической прогрессии, производство средств пропитания увеличивается только лишь в арифметической. В арифметической, господа! Напомню для дам: геометрическая прогрессия — это один, два, четыре, восемь и далее. Арифметическая — это один, два, три, четыре и далее. Ergo[7], образуется прогрессирующая нехватка средств пропитания! Прошлым летом в Симбирской губернии опять был голод. Нет, хлеб уродился отменный, не хуже прежнего. В чем же дело? Ответ прост: народонаселение выросло, а лебеды недород случился. Лебеды, господа! Ведь ею русский мужик спокон века хлеб размешивает — вот вам и ответ!

На этот раз Дулин ударил по перилам не ладонью, а кулаком. Звякнули чашки. Прячась за бахрому скатерти, под столом зарычала собака. Заплакал ребенок на руках Выдриной.

— Да, да! В то же время из одной только Одессы было вывезено хлеба в среднем по два пуда на голову народонаселения.

— Позвольте! — подала голос Надежда Николаевна — о чем же народонаселение думает? Зачем растет?

„О, sancta simplicitas!“[8] — умилился Вепрев.

— Растет, не думая, в том-то и дело, милая барышня! — выглядывая из-за корзины с полевыми цветами, подал голос записной скабрёзник Ландграф. — Народонаселение, как было сказано, размножается с безответственностью трески. А господин, э-э-э Дулин, кажется, хочет нас убедить, что кому-то сей процесс подвластен.

— Согласен с вами, милостивый государь, но только отчасти — вскинулся Дулин. — Не давай поцелуй без любви — вот вам первая заповедь, которая позволила бы удержать геометрическую прогрессию в границах арифметической же-с! Ибо поцелуй с любовью арифметическую прогрессию только и влечет-с! Арифметическая, дамы и господа, прогрессия — суть ответственность. На худой конец, черт возьми, сойдет английский редингот-с!

— Qu'est-ce que c'est que[9] „английский редингот“? — шепнула Надежда Николаевна Коке.

— Паутина от опасности, она же броня против удовольствия — мрачно ответил Кока.

— То есть?

— То есть кишка ягненка. Слепая.

— Зачем? — удивилась Надежда Николаевна.

Кока снял пятак с глаза, внимательно посмотрел на нее, затем снова на пятак и качнулся в своем кресле:

— То есть как зачем? Preservativo, враг детей. После поцелуя с любовью. Или без оной-с.

Надежда Николаевна густо покраснела.

— Но как же, — продолжал голосить Дулин, — наставляют русского мужика клерикальные пиявки? Буквально так: „плодитесь и размножайтесь!“

— Простите, не имел чести быть представленным, — снова донесся голос из-за корзины с цветами. — Ландграф, присяжный поверенный. Скажите, вы, верно, коммивояжер?

— Почему вы так решили? — шлепнул Дулин ладонью по перилам.

— Ну как же… Вы ведь издалека заходите: прогрессия, английский редингот, удобства…

— Стыдитесь, Ландграф! — вскочила Деленцова. — Господин Дулин в отпуске, только и всего.

— Да?

— Да! Господин Дулин — Sozialdemokrat, да будет вам известно! Его из тюрьмы отпустили на поправку здоровья.

Вепрев будто со стороны посмотрел на свои руки и увидел, что он хлопает в ладоши. Следом за Вепревым, сначала поглядывая друг на друга, а затем все более уверенно начали аплодировать встающие с мест дачники. Собака выскочила из-под стола и залилась оглушительным лаем.

— Браво! Браво, господин Дулин!

— Бис! — проснулся Засолов.

Мадам Выдрина хлопала ладошками сидящей на ее коленях дочери.

Ландграф поднялся и через стол протянул руку Дулину:

— Милостивый государь, примите мои искреннейшие извинения!

— Алаверды к вашим словам, — буркнул Дулин. — Не стреляться же с вами. Я продолжаю. Русскому правительству и богатеям выгоден рост народонаселения. Арифметика здесь очень простая: чем больше народа, тем дешевле рабочая сила, и тем больше барыш капиталиста. Поэтому никаких рединготов они русскому мужику и рабочему не дадут. Русское правительство потому и продолжает играть с народом в дочки-матери, что платить не хочет. Культурный французский рабочий получает в день пятьдесят су. Десять су он тратит на стол, пять — на платье, еще десять — на квартиру, еще пять су — на женщину. У него остается двадцать су чистого дохода, которые становятся его капиталом. У русских же рабочих ничего не остается, ибо их слишком много, а их барыш целиком присваивает капиталист, скупивший на корню русский трон. Вместо барыша им подсовывают царя-батюшку и веру в загробное царство, давно похеренную культурным французским рабочим. Вот какова цена тому и другому — двадцать су!

— Сходится! — прошептал Сытин Бокильону. — Preservativo[10] на Champs Elysees[11] столько и стоит. Это, верно, и есть русская социал-демократия.

— Бывает дешевле! — пожал плечами Бокильон. — Но вы добавьте к двадцати су пять. Что есть двадцать су без пяти? Поцелуй без любви, колокол безъязыкий.

— Моё почтение! — прогудел хорошо поставленный бас. Дулин сунул большие пальцы за жилетку и, похлопывая ладонями по груди, окинул вошедшего свирепым взглядом из-под мощных надбровных дуг.

— Михаил Федорович! — воскликнула хозяйка. — Наконец-то!

— Господин Москвин! Ну как? Расскажите! — загалдели гости.

Москвин — молодой человек богатырского сложения в изрядно запылившемся летнем пальто — положил на стол оранжевый узелок и поклонился хозяйке:

— Как заказывали, Марья Алексеевна. Народный гостинец. Это перво-наперво. Теперь общее впечатление…

— Господи! — воскликнул Деленцов. — Да ведь сегодня же коронование было!

— Будет вам, papa! — скривился Кока. — Ведь обещали: ни слова об этом!

— Кока! — вспылил Деленцов. — Сколько можно, наконец! Шрамы украшают мужчину!

— Сами сказали, что Бога нет — не унимался Кока. — Значит, и помазанник Божий — фикция. Узурпатор!

— Кока, а вы, никак, в герольды записались — сказал Москвин. — Ну что ж, наслышан…

— Кто такие герольды? — спросила Ляцкая мужа.

— Бирючи, — ответил тот, — глашатаи. Ездили по Москве и афишки с манифестом раздавали. Коке и другим студентам за это обещали экзамен по богословию даром принять. У него еще и шляпа с перьями была, но ее отняли. А одного и вовсе с коня стащили. Обобрали чуть не до пуха. Афишки-то даром раздают, а наживатели их по пять рублей тут же предлагают.

Москвин, смеясь, развязывал ситцевый узелок:

— С душком, однако, гостинцы! Не поверите, меня кондуктор из вагона вывести хотел! Пришлось стоять на площадке.

Наконец, Москвин отделил друг от друга оранжевые уши и произнес:

— Тонкие натуры и дам прошу отвернуться. Колбаса!

По веранде поплыл затхлый мясной дух, приправленный чесночными струями. Прыгавшая у ног Москвина болонка отрывисто гавкнула, поставила лапы на его колено и завертела хвостом.

— О боже! И это давали людям?

— Отнюдь, сударыня. Только будут давать. В субботу.

— Но что же это, помилуйте?

— Полфунта вегетарьянских кошмаров! — сказал Москвин, приподнимая над столом бумажный пакетик. — Изюм и орехи. Ну, с этим дела получше. А вот — постучал он по столу небольшим пряником — тот самый, печатный, наверное.

— Но где же вы это все купили? — спросил Бокильон.

— Помилуйте: даром взял. Это же гостинец, Николай Константинович!

— А-а-а! Тот самый! Причащение, так сказать, священной власти! Таинство единения помазанника Божьего с телом народным?

— Ну да. Биржевая артель Чижова этим делом озаботилась. Вам шутки, а ведь государственное дело — четыреста тысяч гостинцев! Восемьдесят человек собрали, чтобы все это разложить. Раздадут на Ходынке, в субботу. Кстати, у меня к вам поэтому тоже дело будет. Но об этом после. Теперь самое главное…