Знакомая картина пепелища, но она заставила содрогнуться Дубягу. Он сошёл на землю, через- всё село тянул за собой лошадь. Пустынно, скорбно было вокруг. Наконец, село кончилось. Дубяга понуро постоял у опалённой пожаром сухой берёзы, занемевшими от усталости пальцами свернул папиросу.

Далеко отсюда, в Белоруссии, лежит его родная деревня, там родился, вырос он, ходил в школу, а в четырнадцать лет навсегда ушёл из дому.

.. «Скудный узелок его ловко прилажен на спину, за голенищем сапога походный нож. Встречный ветер бьёт лицо. Он оглядывается в последний раз: далеко на дороге осталась мать, стоит она разутая, в руках повисли туфли. Трудно было овдовевшей рано учительнице вырастить четырёх сыновей, ещё труднее одного за другим проводить их. Ведь можно учиться в своём районном центре, но и этот, последний, уезжал в далёкую сторону, хотел итти своим путём.

Дубяга никогда не рассказывал о себе. Попросту он считал, что никакой биографии у него нет. Окончил фабзавуч, работал на строительстве, со строительства ушёл в кадровую. Армия привязала его накрепко, здесь он и остался. Служил на западной границе; был вместе с теми, кто принял на себя первый удар немцев и отходил с боями.

А мать? Они не очень часто приезжали к ней, её четыре сына. Незадолго до войны Дубяга гостил у неё. Мать всё такая же, шагает крупно, быстро, часто подносит руку к глазам по старой привычке откидывать со лба пушистую прядь волос. Деятельная жизнь и почёт, окружавший учительницу, молодили её, и только теперь, отделённый от матери линией фронта, он впервые думал о ней, как о старой, беспомощной женщине, думал с болью, с яростной злобой к врагу.

Может быть, такой же, как это село, он увидит и свою деревню. Дубяга размял в пальцах горячий окурок, бросил его и далеко сплюнул сквозь зубы. Голодная лошадь нехотя оторвалась от травы, подняла голову и пошла шагом.

«Вездеход» мчался по дороге. В машине, держась за ветровое стекло, стоял высокий человек в танкистском комбинезоне, с наголо выбритой непокрытой головой — командующий армии. Он любил на ходу машины охватить взором расстилающееся за дорогой неподнятое поле, изрытое гусеницами танков; и чёрным вороньём присевшие вдалеке на поле сбитые в рукопашном бою немецкие каски; и рощи и перелески, спалённые огнём артиллерии; и балку, что петляя бежит издалека наперерез дороге, то пропадая с глаз то взметая вдруг за поворотом зелёные вершины обильно разросшихся в низинке деревьев.

Командующий ехал на передовые позиции. Встречавшиеся с машиной бойцы и командиры, узнавая, приветствовали его и провожали машину глазами. Командарма привыкли встречать на дорогах армии, в частях, на передовой.

Вправо от большака убегала к лесу свежепроложенная дорога. Генерал указал на неё шофёру, и машина круто свернула к штабу дивизии. Теперь машина шла по лесу, с хрустом подминая колёсами сухие сучья. Замелькали блиндажи, — «вездеход» въезжал в расположение КП дивизии. На ходу выпрыгнул сидевший на заднем сиденье адъютант с автоматом на груди.

— Где разместились разведчики? — крикнул он попавшемуся ему первым бойцу.

Шофёр подрулил к блиндажу, и командующий вышел из машины. Мимо часового, замершего с приставленной к ноге винтовкой, генерал спустился вниз по земляным ступеням, открыл дверь блиндажа.

Капитан Довганюк бросил на стол ручку, вскочил на ноги. Командующий остановил его.

— Как это случилось с Яруниным? — спросил он, грузно опускаясь на скамью, достал платок и вытер бритую голову.

Волнуясь, капитан рассказал, как подполковник Ярунин вышел из блиндажа, в это время над лесом снова появились вражеские самолёты, они низко спустились, обстреляли расположение штаба и, зайдя с севера, сбросили бомбы. Подполковник Ярунин был контужен, и его тотчас же увезли в санбат дивизии.

— Что говорят врачи? — спросил генерал.

— Врачи, товарищ генерал-лейтенант, говорят, что подполковнику нужен полный покой, что он должен вылежать и тогда будет здоров.

Только сейчас командующий заметил человека, стоящего в стороне от стола, Он сосредоточенно рассматривал бревенчатые стены блиндажа, уцелевшие на них кое-где серые листы немецкой бумаги. Командующий встал, сделал два шага в тесном блиндаже и оказался лицом к лицу с человеком, стоявшим в тени: низкий лоб, глубокий шрам между бровей, малоприметное лицо. Генерал вышел из блиндажа, а за ним следом Довганюк, приказав часовому спуститься вниз. Довганюк сообщил генералу об этом человеке, подозреваемом в шпионаже.

— Боюсь, товарищ командующий, поторопились мы задержать его, — решился он высказать свои опасения.

Шофёр уже включил мотор. Ставя йогу на подножку машины, генерал распорядился;

— Продолжайте допрос, результаты доложите мне.

Машина медленно шла по лесу, лавируя между деревьями. Когда лес кончился, шофёр прибавил газ, и «'вездеход» помчался по дороге. Лесок по сторонам дороги, кусты на поляне ощетинились замаскированной артиллерией, почерневшие от копоти танки врылись в землю на короткую передышку. Навстречу дул сырой, пронизывающий ветер, он преждевременно сбивал с деревьев листья; над землёй неспокойно нависал толстый слой густых облаков; затишье на передовой сулило новые бои. На секунду перед глазами генерала мелькнули малоприметное лицо задержанного, низкий лоб, глубокий шрам между бровей. Враг или нет?

Лёжа спокойно, Ярунин чувствовал себя здоровым, ко стоило приподняться, как койки с ранеными, палатка — всё приходило в движение, начинало раскачиваться.

Медленное, ленивое, непривычное существование. Непонятно, зачем прислали сюда Подречного, целый день маячит перед глазами, осовел от безделья. Говорят, генерал распорядился, чтобы кто-либо находился всё время при нём. Ярунин приподнялся на локте.

— Вот что, возвращайся к себе, я уже здоров, — он сказал это решительно и, чувствуя, как неприятно поплыла палатка, осторожно лёг на подушку.

Не отпускали мысли о боях, развернувшихся под Сталинградом. Немцы рвались на юг, на Кавказ. «В боях на юге решается судьба нашей родины», — снова вспомнил Ярунин заголовок статьи в газете. В этот тревожный для родины час он настойчиво продумывал меру своих обязанностей. Это была укоренившаяся привычка именно так откликаться на призывы партии, придирчиво проверять себя, всё ли сделал, чего требует партия. Предстояло сражение за Ржев. Армия должна быть ограждена от шпионов, диверсантов, от вражеской диверсии нужно спасти Ржев — вот что становилось главным звеном в работе.

Если «Брат» жив, он понимает задачу и действует, в этом Ярунин не сомневался. До войны «Брат» служил на погранзаставе у Ярунина, и подполковник привязался к молодому командиру. Своих детей не было, и этому, идущему на смену, он стремился передать свой жизненный опыт. Он учил его зорко, бдительно охранять границу, угадывать крадущийся шаг шпиона, различать, где прошла лисица, а где лисий хвост протащился на верёвке и замёл следы врага. Он хорошо знал боевые качества своего молодого друга и сейчас, сильнее, чем когда-либо, нуждался в нем. Ну а если его нет в живых…

Рядом застонал тяжело раненый. Яру ни н лежал, уставившись в серый брезентовый потолок. Вот живёшь, работаешь, незаметно вкрадётся седина в волосы, а всё по-мальчишески горячо ждешь своего часа испытать силы. И хоть в геле нет прежней ловкости, зато больше опыта, больше накопил душевных сил, больше и отдать хочется. Ждёшь, что придёт испытание, горячей тревогой полоснёт по сердцу. И вдруг нелепый осколок остановит, свалит тебя.

— Хватит, — зло сказал подполковник, решительно садясь, — завтра выписываюсь.

— Товарищ подполковник, — сокрушённо вздохнул Подречный, — вам же нельзя подыматься.

Койки закачались, опрокинулись, но он сидел, бледный от подкатившейся тошноты, яростно вцепившись пальцами в матрац, зажмурившись.

В накинутом на плечи белом халате, держа фуражку в руках, неловко ступая между койками, стараясь не шуметь, не опрокинуть ничего, капитан Дубяга подошёл к койке подполковника. Небритый, серый от пыли, он принёс с собой сюда, в палатку, в атмосферу больничного покоя искусно созданную в прифронтовом лесу, напряжение военных буден, и раненые встревоженно провожали его взглядом.