— Ты убил Сабана?

— Я отдал его в рабство Хэрэггу.

— Хорошо.

— И я забрал его невесту.

— А почему бы нет? — спросил Камабан. — Кто-то должен был это сделать.

Он не ожидал ответа, и продолжал идти к Храму Неба, где он пересёк низкий внешний вал, перебрался через ров, и взобрался на высокий внутренний вал. Там он остановился, пристально осматривая четыре лунных камня.

— Они хорошо потрудились, — сказал Камабан с усмешкой. — Работа Гилана?

Ленгар пожал плечами, потому что он ничего не знал о новом храме.

— Гилан мёртв.

— Правильно, — сказал Камабан, — видно, что это его рук дело. Или его, или поганых жрецов из Каталло. У них даже не хватило смелости создать храм для Слаола без преклонения вдобавок и перед Лаханной.

— Лаханной?

— Это камни луны, — сказал Камабан, указывая своим посохом на парные столбы и плиты внутри кольца.

— Ты хочешь, чтобы их убрали? — спросил Ленгар.

— О желаниях Слаола, — сказал Камабан, — я распоряжусь, а ты не будешь делать ничего, пока я не прикажу тебе.

Он направился в центр храма, где высокая луна отбрасывала небольшую тень от холмика над телом глухой девочки. Камабан глубоко засунул свой посох в мягкий грунт и попытался вытащить тело. Но хоть он и расковырял землю, он не смог извлечь тело.

Ленгар с отвращением отпрянул от запаха, который распространился от разбросанной земли.

— Что ты делаешь? — запротестовал он.

— Избавляю от неё это место, — сказал Камабан.

— Ты не можешь этого делать! — сказал Ленгар, но Камабан не обратил на него внимания, встал на колени, чтобы разбросать землю и мел от тела, а когда оно было почти раскрыто, он встал и снова воспользовался своим посохом, на этот раз поднимая разлагающееся тело на лунный свет.

— Теперь её надо будет снова закапывать, — сказал Ленгар.

Камабан свирепо повернулся к нему.

— Это мой храм, Ленгар, а не твой. Мой! — он прошипел последние слова, испугав Ленгара. — Я держал его в чистоте, когда был ребёнком! Я любил это место, я поклонялся Слаолу в этом кольце, когда все остальные подлизывались к Лаханне. Это место — моё! — он воткнул толстый конец посоха в мёртвую девочку, пробив рёбра. — Это существо было вестником, посланным раньше времени, так как храм ещё не закончен.

Он плюнул на тело, затем с усилием вытащил свой посох.

— Птицы и звери займутся ею, — сказал он беззаботно, и направился к Входу Солнца. Он не обратил внимания на пару столбов, обрамляющих вход, а сосредоточился на двух Камнях Солнца. Он хмуро осмотрел оба камня.

— Этот мы оставим, — сказал он, положа руку на самый крупный камень. — А этот ты можешь выбросить, — он указал на меньший по размеру камень. — Одного камня достаточно для солнца.

Он коротко махнул на прощание своему брату и направился к северу.

— Куда ты собрался? — вслед ему прокричал Ленгар.

— Мне ещё надо выведать кое-что, — сказал Камабан, — а когда я это узнаю, я вернусь.

— Для чего?

— Чтобы построить храм, разумеется, — повернувшись, сказал Камабан. — Разве ты не хочешь сделать Рэтэррин великим? Ты думаешь, что ты сможешь чего-нибудь достичь без богов? Я хочу дать тебе храм, Ленгар, который поднимет это племя до небес.

Он продолжил идти.

— Камабан! — закричал Ленгар.

— Что? — спросил Камабан раздражённо, снова обернувшись.

— Ты ведь на моей стороне? — с тревогой спросил Ленгар. Камабан улыбнулся.

— Я люблю тебя, Ленгар, — сказал он, — как брата.

И он продолжил уходить в темноту.

Сабан узнал, что именно Хэрэгг провёл Ленгара и его людей из Сэрмэннина в Рэтэррин, так как только опытный торговец мог знать все тропы и все опасности, лежащие на пути, и как их избежать. А Хэрэгг был одним из самых опытных торговцев среди всех племён. В течение десяти лет он ходил по всем краям со своим обозом из трёх лохматых лошадей, нагруженными бронзой, топорами и другими самыми разными товарами, которые он мог обменять на кремень, янтарь, чёрный янтарь и травы, которые были нужны в Сэрмэннине. Иногда, рассказывал Хэрэгг Сабану, он перевозил зубы и кости морских чудовищ, выброшенных на побережье близ Сэрмэннина, и обменивал их на ценные металлы и драгоценные камни.

Многое из этого он ворчливо рассказал Сабану, когда они шли на север. Иногда он говорил на родном языке Сабана, но в основном он разговаривал на языке Чужаков, и бил Сабана палкой, если тот не понимал, или не мог ответить на этом же языке.

— Ты будешь учить мой язык, — настаивал он, и Сабан учил, потому что боялся палки.

Обязанности Сабана были несложными. Ночью он разводил костёр, на котором готовили еду, и который отпугивал лесных зверей. А днём он вёл трёх лошадей, носил воду, добывал еду и трубил в рог, когда они приближались к какому-либо поселению, чтобы предупредить, что идут чужестранцы. Глухонемой, которого звали Каган, тоже мог это делать, но Сабан понял, что большой юноша, который был всего на несколько лет старше, чем он сам, был рождён слишком простоватым. Каган был слишком старательным, и постоянно следил взглядом за своим отцом для получения знака, который позволит ему быть полезным, но потом он спотыкался над заданием. Если он разжигал костёр, то обжигался сам, если старался вести лошадей, он тянул слишком сильно. Однако Хэрэгг, заметил Сабан, обращался с Каганом с необычайной нежностью, как будто глухонемой, который был в два раза выше Сабана, был горячо любимой собакой. И Каган отвечал на доброту своего отца с трогательным удовольствием. Если его отец улыбался, он дрожал от радости, или подскакивал вверх и вниз и улыбался в ответ, и у него в горле раздавались хныкающие звуки. Каждое утро Хэрэгг приводил в порядок волосы своего сына, расчёсывал их, заплетал и обвязывал ремешком, потом причёсывал бороду Кагана, и тот извивался от счастья, а у Хэрэгга, заметил Сабан, иногда появлялись слёзы на глазах.

Торговец не проливал слёз над Сабаном. Бронзовые оковы натёрли круги на коже Сабана, и они сочились кровью и гноем. Хэрэгг полечил их травами, а затем подсунул листья под кольца, чтобы натирали, однако листья постоянно выпадали. Спустя несколько дней он неохотно позволил Сабану обвязать паршивую волчью шкуру вокруг пояса, но очень злился, когда Сабан чесался из-за блох, ползающих в шкуре.

— Прекрати чесаться, — ворчал он, ударяя своей палкой. — Не выношу почёсывания! Ты не собака!

Они шли на восток, потом на север, часто в компании других торговцев, но иногда одни, так как, хотя леса и были полны изгоев и охотников, Хэрэгг считал, что вероятность попасть в засаду небольшая.

— Если нападут на одного торговца, — говорил он Сабану, — потом начнут нападать на всех, и вожди защищают нас. Но всё-таки есть опасные места, и там никогда не хожу в одиночестве.

Многие торговцы, объяснял Хэрэгг, передвигаются по морю, плавая в своих лодках вдоль побережья, и обмениваясь товарами только с теми племенами, которые живут на побережье, но эти моряки упускают поселения, расположенные далеко от берега, и Хэрэгг ведёт свои дела там.

Когда они приходили в селение, задачей Сабана было разгрузить товары с лошадей, разложить их на шкурах выдры перед хижиной вождя. Каган снимал тяжёлые сумки с лошадей, а затем сидел и наблюдал, а люди разглядывали его, так как он был настоящим гигантом. Женщины хихикали, а мужчины иногда, понимая, что у Кагана разум маленького ребёнка, пытались задирать его, однако Хэрэгг кричал на них, и те отступали, устрашённые его размерами и жесткостью.

Некоторые товары никогда не распаковывались, главным образом куски золота и пригоршни бронзовых брошей, которые откладывались для вождей, которым, как считал Хэрэгг, нужно было отдавать самое лучшее. Торговались целый день, иногда два дня, и когда торг завершался, Сабан укладывал товары для Сэрмэннина в одну кожаную сумку, а товары, оставшиеся для торговли — в другую, а Каган укреплял их на спинах лошадей. В одной небольшой сумке не было ничего, кроме прекрасных больших морских раковин, завёрнутых необычную траву, которая, по словам Хэрэгга, растёт в океане, но поскольку Сабан никогда не видел моря, ему это ни о чём не говорило. Раковины обменивались на еду.