Каждый человек, по мере возможности, стремится узнать, когда именно он родился. Люди собирают сведения о том зашифрованном в цифрах мгновении, с которого все начинается, с которого жизнь наполняется воздухом, светом, перспективой, ночами и разочарованиями, днями и усладами. Это знание позволяет нам впервые найти свое место в этой жизни, обрести имя, а главное — пресловутое число, столь необходимое для празднования дня рождения. Вдобавок именно благодаря этому знанию складывается собственное представление о времени; важность последнего осознает каждый из нас и осознает так ясно, что большинство людей добровольно держат время при себе в виде более или менее легко читаемых, порой светящихся циферок, закрепленных с помощью браслета на запястье — чаще на левом, чем на правом.

Увы, Грегору, родившемуся между одиннадцатью вечера и часом ночи, так никогда и не доведется узнать точное время своего появления на свет. Родился ли он ровно в полночь, или незадолго до нее, или сразу после — никто не сможет просветить его на сей счет. В результате всю свою жизнь он будет гадать, когда именно ему следует праздновать это событие: на исходе одного дня или в начале следующего. Эта проблема времени, к слову, довольно-таки распространенная, станет для него первым предметом самостоятельного изучения. Впрочем, если Грегору и не сообщили конкретный час его рождения, то лишь потому, что событие это произошло в условиях полнейшего хаоса.

Во-первых, за несколько минут до того, как младенец вышел из материнской утробы — в шумной неразберихе, царившей в большом доме, под крики хозяев, ругань лакеев, визг служанок, перебранку повитух и стоны роженицы, — на улице разразилась чудовищная гроза. Бешеный ливень низвергался с небес тяжелыми водяными жгутами, и его мрачный монотонный гул звучал так повелительно, словно распоясавшаяся стихия властно приказывала миру молчать, даром что ее голос то и дело перебивали буйные порывы ветра. В конце концов ветер, набрав ураганную силу, попытался опрокинуть дом. Это ему не удалось, и тогда он атаковал беззащитные окна: стекла разлетались вдребезги, ставни колотились о стены, занавеси взлетали к потолку или вырывались наружу, наглый ливень принялся бесчинствовать в доме, затапливая водой комнаты. Ветер сметал все на своем пути: расшатывал мебель, забирался под ковры, разбивал и расшвыривал безделушки на каминах, перекосил висящие на стенах распятия, бра и картины, так что пейзажи отвернулись от зрителя, а портреты в полный рост встали вверх тормашками. Ветер качал люстры, задув на них свечи и заодно погасив все остальные лампы.

Вот в такой шумной темноте рождался Грегор, его появление на свет было освещено гигантской ослепительной разветвленной молнией, изогнутой, точно дерево, или корни этого дерева, или ястребиные когти, вспышка этой молнии предала огню соседний лес, спалила его дотла и наполнила воздух запахом гари, первый крик младенца был заглушен сокрушительным ударом грома. Словом, вокруг царил такой хаос, такой всеобъемлющий ужас, что никому даже в голову не пришло воспользоваться этой мертвящей вспышкой молнии, на миг превратившей ночь в день, чтобы определить точное время, впрочем, это в любом случае было невозможно, поскольку все старинные часы в доме, издавна враждующие друг с другом, шли вразнобой.

Стало быть, это рождение произошло вне времени и вне света, ибо дома в те годы освещались с помощью воска и масла, а до электричества было ой как далеко. Ныне прочно вошедшее в наш обиход, оно еще не было открыто, а ведь кому-то следовало бы поскорей заняться этой проблемой. Грегор и займется ею, это станет его вторым самостоятельном предметом изучения, словно сама судьба назначила ему приступить к незамедлительному решению этой задачи.

При таком появлении на свет человек рискует повредить нервную систему, вот и характер Грегора — угрюмый, высокомерный, обидчивый и резкий — определился довольно скоро, сделав его личностью весьма непривлекательной. Грегор был капризным ребенком, с ним нередко случались приступы ярости, он мог упорно хранить молчание или сбежать из дома, его отличали безумные затеи, страсть к разрушению и вредительству, от которого страдали в равной степени вещи и люди. Нет сомнений, что именно желание разрешить наконец проблему времени, которая не давала ему покоя, заставило мальчика, сразу по достижении сознательного возраста, разобрать все часы в доме — каминные, стенные, карманные, — разобрать, для того чтобы собрать их потом заново; однако Грегор не без досады вынужден был констатировать, что если первый этап этих операций всегда проходил удачно, то успех второго достигался далеко не всегда.

Вместе с тем Грегор рос чересчур впечатлительным, нервным и болезненным, а главное — он необычайно остро реагировал на звуки: любой шум, гул, эхо, вибрации, даже очень далекие и не различимые окружающими, приводили его в крайнее раздражение, а то и в бешенство. Вдобавок он был подвержен сильным приступам, выражавшимся в том, что даже при ясной погоде ему снова и снова мерещилась сверкающая молния, так напугавшая его в момент рождения, отчего он слеп в буквальном смысле слова, к ужасу родных и недоумению докторов, тотчас вызываемых к больному. Как ни странно, на фоне всех этих нарушений его рост увеличивался патологически быстрыми темпами, очень скоро Грегор стал высоким, а потом необычайно высоким юношей, на голову выше всех окружающих.

Все эти противоестественные явления происходили где-то в Юго-Восточной Европе, вдали от мира, если не считать Адриатики, в глухой деревушке, затерянной между двумя горными хребтами, откуда невозможно добраться до настоящих врачевателей души, и потому Грегор обретал спокойствие лишь в те долгие часы, когда наблюдал за птицами. Но если буйные эмоции Грегора поначалу заставляли родных опасаться, что мальчик страдает неизлечимым безумием, то вскоре им пришлось констатировать и другой факт: интеллект ребенка значительно опережает его физическое развитие.

Так, например, он чуть ли не мгновенно освоил добрую полудюжину иностранных языков; закончил школу раньше сверстников, без особых усилий перепрыгивая через класс, а главное — ему удалось окончательно решить проблему с часами: вскоре он научился разбирать и собирать их в два счета, даже с завязанными глазами, после чего все часы в доме начали показывать совершенно одинаковое, с точностью до миллисекунды, время; кроме того, вдали от родной деревни, он стал лучшим студентом в первом же политехническом институте, куда он поступил и где моментально освоил математику, физику, механику и химию, то есть приобрел знания, позволившие ему придумывать разнообразные устройства, — в этом интеллектуальном упражнении он проявлял особый талант. Помимо феноменальной памяти, точность которой не уступала недавно изобретенной фотографии, Грегор обладал даром представлять себе несуществующие вещи так, словно они уже реально существуют, видеть их столь детально, что в процессе изобретательства мог обходиться без эскизов, макетов и предварительных испытаний. Каждую свою идею он считал осуществимой, и единственный риск, которому он подвергался и, возможно, будет подвергаться всегда, — это риск принять свои проекты за осуществившуюся реальность.

И еще: поскольку он не желал тратить время впустую, все его будущие изобретения не имели ничего общего с аксессуарами, мелочами и тривиальным бытом. Грегор никогда не снисходил до усовершенствования какого-нибудь дверного замка, консервного ножа или зажигалки для газового фонаря. Уж если ему в голову приходили новые идеи, то неизменно высокого и очень высокого порядка: космических масштабов, в интересах всего человечества.

Одной из первых таких идей стала прокладка трубопровода по дну Атлантического океана, что позволило бы, помимо других услуг, быстро доставлять почту из Америки в Европу и обратно. Сначала Грегор до мельчайших подробностей разработал систему насосов, которые под высоким давлением должны были гнать по трубопроводу капсулы с корреспонденцией. Однако проблема чрезмерного трения воды в трубопроводе заставила его отказаться от этого проекта в пользу другого, не менее амбициозного.