Длинный поручик нагнулся над спящими, и его глаза заискрились. Он быстро выпрямился.

— Они ж и есть паненки… Погляди, пан! — И он грубо схватил Ольгу.

Ольга быстро прижала к груди обе руки, проснулась и села на землю, испуганно смотря на поляков своими огромными глазами.

Громкий хохот оглушил ее и заставил побледнеть от ужаса. От этого хохота проснулась и Пашка. Вскочив на ноги, она схватилась было за саблю, но вовремя одумалась и сделала равнодушное лицо.

— А для чего паны не дали нам спокою? Или нет друга места для шуток? — спросила она.

Офицеры расхохотались еще громче.

— Вот это славно! — грохотал Млоцкий, но наконец перевел дух и успокоился. — Откуда, хлопцы? — спросил он, лукаво подмигивая им.

Пашка смело ответила:

— Мы — пахолики пана Яна Ходзевича и едем к нему в Смоленск.

— Какой такой пан Ходзевич? Знаешь? — спросил ротмистр поручика.

Тот покачал головой.

— Наш пан от Сапеги из Калуги недавно приехал, а мы тотчас за ним следом, — поспешила ответить Паша.

— Так, так. А ты что расскажешь? — обратился Млоцкий к Ольге.

Та растерялась.

— Мы… мы… она знает, — сказала она.

Русский говор поразил слух поляков.

— Так, добрые хлопцы, — насмешливо сказал ротмистр. — смекаю, что вам вдвоем не добраться до вашего пана, так мы вас к нему сами доставим! Верно, пан? — спросил он Куровского.

— Отлично! — ответил со смехом поручик.

— Бежим! — шепнула Пашка Ольге и быстро прыгнула в ручей, но Ольга была парализована ужасом.

— Гей, люди! — заорал ротмистр, а когда из кустов выбежали солдаты, произнес им: — Лови дивчину!

Пашка выбежала на другой берег, но длинноногий солдат в несколько прыжков нагнал ее и повалил наземь. Она стала биться и кусаться.

— Ах, черт тебя побери! — крикнул солдат, крутя ее руки.

На помощь ему подоспели товарищи. Они взяли Пашку и принесли ее ротмистру. Млоцкий весело смеялся.

— А что, хлопцы, баба?

— Баба, мосць пане, да такая подлая!..

— Для меня добрая будет, — усмехнулся ротмистр.

— А та моя, пан, — замирающим шепотом произнес поручик.

Ольга сидела, как безумная уставившись взором в одну точку. Переходы от неволи к свободе и снова к неволе были слишком быстры, чтобы не ошеломить ее.

— Ладно, ладно! — согласился ротмистр. — А теперь, хлопцы, постерегите их пока что, а мы отдохнем да закусим. Пан мой Антусь, тащи еду да вино!

Лес огласился смехом и шутками веселого ротмистра. В пяти-шести шагах от него сидели переодетые девушки, и он каждый раз, выпивая чарку вина, кивал им своей огромной стриженой головой.

— Ой, добрые паненки, и для чего вы в Смоленск ехали? Может, женихов искать? — спрашивал он и заливался хохотом. — А может, и правда у пана Ходзевича все такие пахолики. Ой, добрый пан! — И при этом предположении он хохотал еще громче.

А его поручик впился в прекрасное лицо Ольги и ничего не ел, хлопая чарку за чаркой и тяжко вздыхая. Наконец кожаная бутылка была осушена, и с ней силы оставили двух славных офицеров. Они вытянулись на траве и громко захрапели.

Жолнеры, окружавшие девушек, четыре раза сменялись. Они все успели напиться, спорили и играли в кости. Ольга медленно приходила в себя, и чем яснее становился ее ум, тем больший ужас охватывал ее. Пашка, напротив, сразу освоилась со своим положением. «Бежать» — эта мысль сразу пришла ей в голову, и она упорно думала над нею. Как бежать? Очевидно, так, как она пыталась, нет смысла, и она решила спокойно ждать удобного момента, а до него, боясь встречи с Ходзевичем, осторожно стала выспрашивать жолнеров. Знание польского языка помогло ей.

— Ой, какое счастье пану! — сказала она, улыбаясь молодому солдату, когда тот два раза подряд выбросил двенадцать.

Солдат засмеялся и ответил:

— Хвали больше, сглазишь!

— А такого красивого сглазить ни одна паненка не откажется! — льстиво продолжала Пашка.

— Ну, ну, молчи! — заметил проигравший.

— Не нравится, рожей не вышел, — засмеялся молодой. — Ну, отыгрывайся! — И он бросил кости. — Один и два!

— Пять и четыре!

Выигрыш примирил проигравшего. Они отложили кости и стали шутить с Пашкой. Та за словом в карман не лазила и скоро узнала, кто они, куда и зачем едут.

— А нас-то куда? — спросила она.

— Вас-то? — ответил товарищ молодого. — Да куда? Пошалят с вами паны ночь-другую, да и пустят. Не в поход же брать!

Ольга услышала последнюю фразу и истерически разрыдалась; ее сил не хватило на большие испытания.

Пан Млоцкий проснулся от ее плача. Солнце уже опускалось к закату. Он сел на землю, протер глаза, с изумлением огляделся и наконец очнулся.

— Ба! Хлопец, и так плачет! — воскликнул он, вскакивая. — Пан Куровский, пан, твой пахолик плачет! Утешь его. Ха-ха-ха!

Длинный поручик вскочил как встрепанный, но Ольга вдруг сдержала свой плач, и ее глаза вмиг высохли от слез. Поручик подошел к ней и ласково нагнулся.

— Не плачь, рыбка, я тебе…

— Уйди! — взвизгнула Ольга и с силой толкнула его в грудь.

Поручик покачнулся и замолк.

— Ха-ха-ха! — разразился веселый ротмистр. — Подожди, пан! Ну, а теперь, хлопцы, на конь и в путь! У пахоликов-то, ха-ха, возьмите оружие, не то обрежутся. Вот так! Садите их тоже на коней. Мы их с собой повезем! — И, смеясь, ротмистр пошел через кусты на дорогу.

Скоро его отряд выстроился. Впереди поехали ротмистр и поручик с пленными девушками между ними; сзади растянулась цепь жолнеров. Место опустело, и только обуглившиеся сучья свидетельствовали о том, что здесь был разложен костер.

А спустя сутки этим местом бешено скакал Ходзевич, а еще через неделю проезжали тут же Маремьяниха с Силантием, и никому в голову не приходила мысль, что они ступали по следам Ольги и ее подруги.

День за днем, с остановками на ночь, трусили по пустынным дорогам Силантий и Маремьяниха, держа дальний путь из Калуги к Смоленску.

«Светы мои, батюшки, — рассказывала много времени спустя старая Маремьяниха об этом путешествии. — Уж чего-чего мы не навидались за этот путь. Поехали это утречком, трух да трух! Мой Мякинный, будто заправдашний воин, на коне трясется, а меня-то всю в таратайке трясет. Страх! Только лес пред нами. Мы лесом. Дорожка по нем тянется, и вдруг, мои милые, на земле убитые лежат. Четыре человека, и на одном конь дохлый. Лежат это они с рассеченными головами, у одного глаза нет, а голова целая. И все-то ободранные лежат, в чем мать родила. Кровищи этой кругом! Запах такой идет, упаси Боже! Мякинный говорит, бой был. А лежали-то, милые мои, наши, русские. Помолилась я об их душеньках и говорю: „Гони, Мякинный!“ Поскакали мы беда как скоро. Ехали потом, ехали, к вечеру только из леса выбрались, чуть на дороге в болоте не увязли!.. Выехали, а навстречу — поляки. Стала я молиться Николаю Угоднику: „Пронеси!“ Больше за своего воина боялась: такой он у меня горячий, а тут и меч у него на боку! Одначе пронесло. Окружили нас поляки, порасспросили, посмеялись. Один говорит мне: „Эх, кабы мы лет сто назад с тобой встретились!“ Я плюнула, а они засмеялись и поскакали в сторону.

К ночи монастырек увидели. Маленький такой. Стоит церковка, службы раскинуты, и кругом стена, да только разломанная. „Остановимся, — говорю, — здеся, во святой обители то есть“. Подъехали, ан ворота-то с петель сброшены и на земле лежат. Образок-то, что в воротах, словно на небо смотрит. Жуть меня взяла. Мякинный кричал это, кричал, никто не откликается. Тут он пошел по кельям стучать. Да стучать вовсе не надо было. Как в дверь стукнет, она и растворится. Он меня позвал. „Надо полагать, — говорит, — что здесь побывали поляки или казаки“. Я сошла с таратайки, Силантий коня привязал, и пошли мы. Вошли в одну келью, а там как есть разгром — лампада разбита, и на одной цепочке качается обручик от нее; образа на полу валяются, а один надвое расколотый. Стала я поднимать образа. В уголку на столике сложила. Пошли по другим кельям, и везде, почитай, то же. Монастырь-то женский. Только обошли мы, почитай, все кельи, зашли в одну, а там на полу, крестом растянувшись, лежит монашенка. Волосы седые, растрепанные. Лампадка на нее чуть светит. Мы окликнули, и как она вскочит, да в угол от нас „Будьте вы прокляты!“ — кричит. Я к ней. „Мы, — говорю, — православные“. Силантий креститься зачал. Тут она успокоилась.