— Эй, есть ли жив человек? — крикнул он, соскочив с коня и входя в избу.

Изба была пуста. Терехов окликнул в другой раз. За дверью послышался шепот.

— Чего пужаешься? Видишь, русский! — убеждал кто-то кого-то.

Терехов подошел к внутренней двери. Она распахнулась, и Терехов увидел целую семью. Небольшой мужичонка, борода клином, испуганно стоял на пороге и низко кланялся. Рядом с ним была высокая баба с младенцем на руках, а за ее паневу цеплялась ручонками белокурая девочка.

— Чтой-то вы словно вымерли? — недовольно сказал Терехов. — Вытри коня да засыпь ему овса, а меня напоите чем-либо… похолоднее только!

— Сейчас, боярин! — ответил, кланяясь, мужичок и выбежал за двери.

Баба зорко оглядела Терехова и потом, уже смело подойдя к столу, с поклоном сказала:

— Ты уж не обессудь нас, боярин! Озорниками напуганы очень!

— Какими такими?

— Чужак ты, верно, что про наши беды не знаешь. Какие? А ляхи из Калуги, сапежинцы, а татары да казаки оттуда же! Одни русские еще не ругаются над нами, смердами. Ну, мы и не выходим. Пошарят, поищут — мы-то в погреб прячемся — и уедут. Так мы и слывем за пустой двор. Будто в бегах.

— А чьи будете?

— Да боярина князя Степана Иваныча, царство ему небесное! — Баба набожно перекрестилась.

Терехов вздрогнул и поднял голову. Мысль о том, что Ольга осиротела и вольна в своей воле, оживила его.

— Да разве он помер? Когда? — спросил он дрогнувшим голосом.

Баба боязливо оглянулась по сторонам и зашептала:

— И вправду ты чужак, коли этого не знаешь. Мы думали, в Москве и то ведомо. Убили князюшку ляхи, а усадьбу сожгли!

Терехов откинулся к стене и уставился на бабу, а потом вскочил как ужаленный.

— А Ольга, боярышня? С нею что? — прохрипел он.

Баба в испуге отшатнулась.

— А ее лях-то этот самый в полон увез, для того и напал с ордой своей! А Маремьяниха-то с Мякинным — знаешь их? — поехали правды искать, да так и сгинули. Ах ты Царица Небесная! — И баба с сердечной болью смотрела на Терехова, а тот, не слыша ее последних слов, упал на лавку и в отчаянье бился головой о стену.

— Господи Боже мой! — кричал он, рыдая. — Да лучше гнить бы мне в сырой земле, чем слышать такие вести. За что караешь меня, Бог мой Иисус Христос?

Мужичонка вошел в избу с кувшином пива и застыл в изумлении.

Вдруг Терехов вскочил на ноги. Слезы у него высохли, глаза горели, как у безумного.

— Коня! Туда, на место! — закричал он и, не обращая ни на кого внимания, как безумный выбежал на двор, дрожащими руками оседлал коня и поскакал по дороге.

— С нами крестная сила! — сказал мужичок. — Да что это с ним? Словно овод ужалил!

— Слышь, — зашептала баба, — как рассказала я про нашего боярина, он и завыл, а теперь туда бросился.

— Ишь ты! Опять нам горе!.. Все бы на алтын, на два выпил, а тут… Нет, видно, Настьюшка, надо нам под Рязань идтить!

Терехов скакал, словно за ним была погоня. Вдруг он сдержал бег своего коня. Берег показался ему знакомым. Да, тут он ехал в прошлый раз с Семеном на свиданье с Ольгой. Вот и липа… Но где же усадьба? Терехов оглянулся и задрожал: на пригорке лишь чернели груды развалин, а деревья вокруг, словно жалуясь, поднимали к небу свои опаленные, почерневшие ветви.

Терехов словно подъехал к дорогой могиле; он сошел с коня и медленно пошел к погорелому месту. Но где найти здесь дорогие сердцу воспоминания? Вот почерневшие изразцы дорогой печки, вот железные скобы какого-то затвора, может быть сундука, вот смятый жбан… Все лежит в безобразной куче, закоптелой, покрытой сажей, а кругом не зеленеет, а чернеет сад. Деревья протянули во все стороны свои обугленные, почерневшие ветви, кусты сжались, скорчились, трава пожелтела. Было грустно, уныло.

Терехов стал медленно обходить обгорелые груды и вдруг в этом разоренном гнезде узнал ту аллею, ту скамейку, у которой он виделся в последний раз с Ольгой. Воспоминания любви и счастья волной хлынули на его сердце. Он схватился за голову и со стоном повалился на уцелевшую скамью. Солнце скрылось, но вскоре поднялась луна и залила холодным светом всю землю. И еще печальнее стала казаться местность пожарища.

Терехов то лежал недвижно на скамье, то вскакивал и в отчаянье метался по аллее, сжигаемый ревнивыми, страшными, как пытка, мыслями, и не замечал времени. Стали бледнеть звезды, на востоке показалась розовая полоска зари, а затем медленно, в золоте и пурпуре, стало подниматься солнце. Терехов наконец очнулся и провел рукой по лицу. В последний раз он огляделся вокруг и медленно пошел к своему коню.

Вдруг он вздрогнул и остановился. По пожарищу, осторожно крадучись, шел Федька Беспалый. В руках у него была лопата. Терехов хотел окликнуть его, но почему-то одумался и притаился за деревом, следя за ним.

Федька подошел к большому вязу и стал торопливо копать землю, а затем нагнулся над вырытой ямой.

«Награбил и зарыл», — решил Терехов и, выйдя из-за дерева, быстро приблизился к Федьке.

Тот, не замечая его, горстями выгребал серебряную монету и сыпал ее в лошадиную торбу, принесенную им с собой. Терехов вдруг взял его за плечо и окликнул:

— Ты что тут делаешь?

Федька вздрогнул, в испуге выронил торбу и онемел, увидев пред собой Терехова.

— Батюшки-светы, — пролепетал он, — боярин почтенный! С нами Бог, ты ли это?

— Небось не оборотень! — ответил Терехов. — Скажи лучше, что здесь делаешь? Чьи деньги гребешь?

Федька уже оправился. Его глаза быстро и лукаво окинули Терехова, лицо приняло рабское, смиренное выражение.

— Боярские, свет, боярские, — смело заговорил он, — сейчас это, как на нас ляхи напали, Силантий на другой день собрал, что мог, и здесь закопал, а потом с Маремьянихой искать боярышню уехал, а мне наказал: «Смотри, — говорит, — Федька, как уйдут эти ляхи, выгреби все да спрячь посохраннее!» Вот теперь, как они ушли…

— Кто ушли?

— А ляхи, батюшка, ляхи! Царь из Калуги, и воевода Сапега, и Трубецкой князь — все порешили идти в Москву воевать. Вчерась последняя рать ушла. В городе-то малость только казаков да татар осталось.

— А где боярышня? — спросил Терехов.

— Увезли! Ляхи увезли! Для того и на дом напали.

Федька осторожно поднял торбу и мялся на одном месте. Терехов сел на пень подле ямы и произнес:

— Расскажи, как напали, что было, как увезли Ольгу?

Федька смутился. Ему все больше и больше не нравился этот допрос. Он боялся проговориться и выдать свое участие, а в то же время еще больше боялся этого молодого боярина.

— Изволь, батюшка, — ответил он и начал свой рассказ.

Терехов впился в него глазами и жадно слушал. В голове у него мысли стали проходить ровнее и складывался план. Федька окончил и вздохнул с облегчением.

— Слушай! — вдруг заговорил Терехов. — Ты теперь в моей воле, холоп, и вот тебе сказ: назови мне того ляха, что напал на князя, и я сейчас уеду, или не называй, но тогда я повешу тебя на этом же вязе!

— Батюшка боярин, — вскрикнул Федька, — да зачем мне укрывать нашего ворога, злодея нашего? Чтобы издохнуть ему и до срока сгнить! Зовут его, батюшка, паном Ходзевичем, у Сапеги он был.

Терехов быстро встал.

— Ходзевич, Ходзевич! — повторил он несколько раз про себя, словно стараясь затвердить имя, и, не обращая внимания на Федьку, низко кланявшегося, пошел вниз по косогору к своему коню, а через пять минут уже мчался в Калугу.

Федька Беспалый дождался, пока скрылся Терехов, быстро заровнял яму, взвалил торбу себе на плечи и торопливо пошел с пепелища. Его лицо сияло удовольствием. Он шел и думал: «Шабашки! Завтра уйду, благо ляхи отошли. Уйду — и прямо в Нижний; там у меня много знакомства есть; там и торг заведу!»

А Терехов приехал в Калугу и, зайдя к воеводе, стал расспрашивать его о Ходзевиче. Но тот не мог дать ему больших сведений, чем дал Федька Беспалый, и Терехов, не добившись ничего, уехал в Москву.

Да и трудно было ему добиться чего-либо определенного: ведь масса поляков ушла из города, да и вообще Калуга опустела.