— Тогда по рукам! Прошу сегодня прислать стации!

— Прошу вас к нам сегодня! — ответил Жолкевский.

— Едет, назад едет! — крикнул Кравец. — С чем-то?

— Смотри! — прибавил Зброжек. — Говорит с полковниками. Машут платками. Соединились! Виват!

— Виват!.. — загремело по полю, и в ответ тем крикам грянули войска Жолкевского.

Войско Сапеги с музыкой стало уходить с поля. Казаки и русские быстро повернули и поскакали прочь. Жолкевский подъехал к Мстиславскому и сказал ему:

— Князь, «вор» обессилен. На днях я приведу его в Москву живым.

— С нами Бог! — перекрестился Мстиславский.

Войска стали уходить с поля. В тот же вечер польские офицеры сошлись и устроили банкет.

Жолкевский послал через Сапегу грамоту «вору», в которой обещал ему Самбор или Гродно, но «вор» возмутился и разорвал послание. С казаками он заперся в Угреше, в монастыре, и решил все-таки овладеть Москвой; но его силы были сравнительно ничтожны, и его игра уже была проиграна.

Между тем Жолкевский решил обсудить вопрос о поражении «вора» с князем Мстиславским и сказал ему:

— С этой стороны, князь, нам не подойти к «вору»: он нас сразу увидит. Необходимо, чтобы вы, бояре, согласились пропустить нас через Москву. Тихо, ночью, мы проберемся через нее на ту сторону и возьмем «вора» живьем!

Мстиславский степенно провел рукой по бороде и ответил:

— Я скажу в Думе. Ежели бы одного меня дело касалось, я не препятствовал бы.

— И отлично! Так скажите, пока еще «вор» не усилился.

В тот же день боярин собрал Думу.

— Понятно, пропустим! — твердо заявил князь Голицын. — Все равно пока к нам придут и в Москве жить даже будут, а тут ведь дело идет о том, чтобы им только перейти через город.

— Да ведь со всем войском! — заметил князь Воротынский. — Вдруг да занять город задумают? Народ озорной!

— Эх, князь! — ответил Мстиславский. — Захотят занять, так займут. Только зачем им насильничать, если мы их сами честью к себе зовем?

— Пропустить! По крайности «вора» возьмем! — твердо сказал Ляпунов, и к его мнению присоединились все остальные.

Гонец из Москвы поскакал на Девичье поле. Гетман Жолкевский собрал свое офицерство и сказал:

— Панове, сегодня ночью мы сделаем небольшой поход на «вора». Для этого русские позволяют нам пройти через Москву. Прошу вас, будьте благоразумны: скажите и солдатам своим, чтобы не позволяли себе никаких вольностей, а шли чинно, спокойно. Русские увидят, какие мы гоноровые[27], и охотно подчинятся нам. А то взбунтуются, и не будет толка. Теперь прошу готовиться. С Богом!

Офицеры разошлись.

Едва смерклось, как ворота московские открылись настежь и тихо, словно тени, стали проходить через них польские полки.^{34} Длинной вереницей тянулась конница, чуть слышно бряцая оружием, лавой потекла пехота и через всю Москву протянулась по узким улицам.

От странного шума москвичи просыпались и выглядывали из калиток.

«С нами сила Господня!» — зазвенела у всех мысль, когда они увидели, как при бледном свете луны сверкали шишаки и брони, в тишине ночи бряцало оружие и мерно стучали конские копыта.

Москвичи испуганно пятились, прятались в свои пуховики и говорили:

— Поляки у нас, в Москве!

А в это время в келье монастыря Николы на Угреше, опустив руки на колени, сидела Марина. Она несколько времени глядела на сидевшего пред ней «вора» и затем уныло сказала:

— Нет, закатилась твоя звезда! Да и не было ее. Пока ты ладил с поляками, еще была сила, а теперь… Лучше бы я с батюшкой в Самборе жила!

«Вор» покраснел от ее упреков, его глаза сверкнули.

— Не так, Марина, не так! — перебил он ее. — Еще есть надежда, и не малая. Уруслан-бек идет ко мне; придет с ордой, и тогда возьму Москву! Так ли, Иван Мартыныч?

— Так, так! — поддакнул Заруцкий.

— Да и казаки Ивана Мартыныча — помощь не малая! — оживился «вор». — Небось! Еще потрясем их! Попляшут.

Марина покачала головой и повторила:

— Закатилась звезда твоя!

— Тьфу, чертова баба, одно заладила! — И «вор» в волнении вскочил с места.

В дверях показался его шут, Кошелев.

— Какой-то москвич к тебе просится!

— Зови! Вот видишь, сами идут! — хвастливо сказал «вор» Марине.

В келью вошел московский мещанин в рваном армяке, с колпаком в руке и низко поклонился самозванцу.

— Бог с тобой, Дмитрий Иванович! — униженно сказал он.

— Бог и с тобой! — ответил «вор». — Что скажешь?

— Бедный я мещанишка, из посадских, — жалобно заговорил он, — доходишки мои скудные. Только и есть, коли кто за добрую весточку даст гривну-две, Я вот и пришел…

— На! — «Вор» гордо кинул к ногам мещанина кошель, который глухо звякнул. — Говори!

Мещанин жадно схватил кошель и сунул его за пазуху, потом поклонился еще ниже.

— Сто лет тебе жить, царь-батюшка! А весть моя такая, что, коли не хочешь живым в руки полякам попасться, беги скорее!

«Вор» ждал приятного известия и даже отскочил назад, словно отброшенный его словами. Марина выпрямилась, Заруцкий вскочил.

— Почему знаешь? Почему говоришь так? — спросил он.

— А потому, что бояре наши сговорились пропустить поляков через Москву. Они уже идут и часа через два тут будут!

«Вор» схватился за голову.

— Измена!.. Измена! — вскрикнул он в отчаянье таким голосом, что мещанин юркнул в дверь и в страхе пустился бегом из монастыря.

— Закатилась звезда твоя, — повторила Марина.

«Вор» опустился на лавку и тихо заплакал. Один Заруцкий не потерялся. Он вышел из кельи, отдал приказание и тотчас вернулся назад.

— Не время теперь перекоряться да плакать, — сказал он, — бежать надо. Марья Юрьевна, иди собираться в путь!

Марина тотчас вышла.

— Встань, Дмитрий Иванович! — произнес Заруцкий, взяв «вора» за плечи. — Баба ты, што ли? Срам, ей-Богу! Бежим в Калугу, а там казаки да татары, силища великая. Перезимуем, а летом сюда. И зададим же мы им звону!

Малодушный «вор» снова ожил. На его лице отразилась надежда.

— Тогда бежим! — воскликнул он, вскакивая.

Через полчаса из Угреш по дороге в Калугу во весь дух мчался небольшой отряд донцов. Во главе их скакали «вор» с Заруцким и Марина со своей неразлучной подругой, Варварою Пржемышловской.

Жолкевский никого не застал в монастыре и на рассвете вернулся в лагерь через Москву.

А наутро москвичи с изумлением говорили друг другу:

— Были поляки и нет их. Что за диво: ни одной бабы не тронули, никакого шума не сделали, никакого срама не учинили. Видно, и впрямь за ум взялись и нас полюбили!

Странные отношения установились между русскими и поляками. С одной стороны, они успокоились с той минуты, как убежал «вор», присягнули все в верности Владиславу, охотно послали в Смоленск посольство с Захаром Ляпуновым и митрополитом Филаретом (Романовым) во главе, дружили с поляками, ходили к ним и принимали их у себя; с другой же стороны, чувствовали к ним такое недоверие, что поляки невольно остерегались их и даже побаивались.

Между тем время шло. Русские хотели видеть своего новоизбранного царя — королевича Владислава, — а король Сигизмунд не отпускал послов, день за днем откладывая переговоры с ними. Становилось холодно, начинался октябрь, пора было думать о зимней квартире, и Жолкевский хотел вернуться под Смоленск.

Ходзевич изнывал в бездействии и заливал горе вином.

— Жилы они из меня тянут! — жаловался он Свежинскому. — Почему гетман не пускает меня? Служи я у Сапеги, уже давно был бы в поле!

— Подожди, — ответил Свежинский, — не долго осталось. Вот станем на зимние квартиры, и поедешь ты, и я с тобою!

Почти в то же время гетман Жолкевский спорил со своими полковниками.

— Простите меня, — с горячностью заявил Зборовский, — я присоединился к вам только потому, что вы обещали в Москве войну кончить! Если я пойду отсюда, меня мои же на саблях разнесут! Я дал им слово!