— Бедная ты моя, бедная! — сочувственно сказал старик. — Что ж ты теперь делать будешь?

— Я-то? Могла бы я к себе на родину идти. Чай, кто-либо в живых и остался, признают! Да я в душе положила на Москву идти и беспременно из рук этого пса Ходзевича княжну Ольгу вырвать, потому как жаль мне ее, словно сестру родную! Мне бы узнать только, уехал ли этот пес в Москву или здесь еще меня ищет.

Старик быстро встал.

— Так это я тебе, касатка, скоро узнаю. Подожди малость тут. Только я уж запру тебя, а то не ровен час…

— Запирай, запирай, дедушка! — сказала Пашка и, оставшись одна, предалась своим думам.

До Москвы ей не трудно добраться: ведь и деньги есть (у нее еще сохранилась часть денег, полученных под Смоленском от Ходзевича), и дорогу она знает. Надо только переодеться: мужиком, поляком, кем угодно, только не бабой оставаться. К бабе всякий пристанет. Да, в Москву-то она доберется, а там что? И Пашка задумалась. Москва была совершенно неизвестна ей; в Москве, как в темном лесу, и как искать, и где, и с чего начать? Пашка напрасно ломала себе голову, но наконец махнула рукой:

— Э, будь там что будет, своего-то я добьюсь. Выбраться бы только отсюда!

В это время щелкнул замок, и церковный сторож, войдя в каморку, сказал:

— Ускакал твой Ходзевич чуть ли не утром и боярышню увез с собой.

Пашка вскочила на ноги.

— Слава Тебе, Создатель! Теперь я — вольная птица!

— Подожди только, пока не свечереет.

— И то, дедушка! Да, кроме того, нужно мне по-мужскому одеться, потому к девке, сам знаешь… Так вот тебе деньги, сходи на базар, купи.

— А что купить-то?

— Да что придется. Мне все равно, как ни одеться: жолнером, мужиком, боярином или монахом!

Старик взял деньги и ушел. Спустя часа два он принес костюм послушника: скуфейку на меху, подрясник, а вниз сапоги валеные да теплую телогрейку на войлоке.

— Ах как ладно! — обрадовалась Пашка. — Пойду это я будто от Пафнутьева на Угреш, а там будто из Угреша в Москву к Иверской. Никому и невдомек будет. Выдь-ка, дедушка, я оденусь.

Через несколько минут старик едва узнал ее. Вместо рослой, здоровой девки пред ним стоял отрок-послушник.

— Ну, дедушка, хорошо?

— Да уж так, что диву даешься.

Пашка засмеялась.

— Небось сам Ходзевич не узнал бы. Разве его щенок, Казимирка! Пусти меня, дедушка!

— Иди, иди, касатка! Господь с тобою! Помоги тебе Матерь Заступница! — Старик перекрестил ее, поцеловал в лоб и выпустил из церкви.

Был уже вечер, и серые тени густо покрывали все окружающие предметы, когда Пашка вышла на улицу на новые опасности и приключения. Но ее душа не знала страха. Она широко перекрестилась и бодро пошла по улицам.

До нее доносились крики, смех и песни пьяных жолнеров, где-то ржали кони, кто-то жалобно играл на рожке. Пашка шла торопливо прямо к воротам и остановилась, только когда у заставы ей преградили дорогу польские стражники.

— Куда? — окликнули они.

Пашка притворилась испуганной.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, не обидьте, милостивцы! Иду спешно, по приказу настоятеля, иду, отдыха не зная, от Пафнутьевского монастыря к Угрешу.

— А ты кто? — спросил один жолнер.

— Послушник монастырский, Ивашка, слуга твоей милости. Настоятель послал.

— А для чего ночью шляешься?

Другой жолнер засмеялся.

— Не девка! Страх не велик!

— Ну, проходи, что ли!

Стражники подняли рогатку и пропустили Пашку.

Она пошла широкой дорогой среди снежной равнины, но здесь, ночью, в полном одиночестве ей было менее страшно, чем в городе. К утру она остановилась на постоялом дворе, а в полдень снова тронулась в путь-дорогу, и к вечеру на третий день пред ней сверкнули золотые главы московских церквей и белые стены Москвы.

Возы длинной вереницей тянулись по дороге и въезжали в широкие ворота. Здесь и там попадались польские всадники. Мимо Пашки проехала блестящая кавалькада со сворами собак. Пашка вздрогнула и отвернулась, узнав среди офицеров знакомых сапежинцев.

С замирающим сердцем подошла она к воротам, но ее пропустили без всякой задержки.

Пред нею вытянулась длинная московская улица. Пашка пошла вперед наудачу. Навстречу ей попался степенный купец, она подошла к нему и сказала, поклонясь:

— Будь милостивец! Человек я пришлый… Укажи, где заночевать можно?

Купец указал дорогу на ближний постоялый двор.

Пашка расположилась в нем и с него начала свои исследования. В короткое время она изучила Белый город, а за ним и Китай-город, и Кремль. Ходя по базарам, заходя в кружала, она прислушивалась к речам, и ее сердце радовалось, когда она узнавала, как ненавистны москвичам поляки. Наконец однажды, замешавшись в толпу, она увидела Ходзевича. Его лицо было почти землистого цвета, глаза ввалились и лихорадочно блестели, и видно было, что он сильно страдал.

«Выследить бы его», — подумала Пашка и стала осторожно расспрашивать в толпе про Ходзевича, но никто не знал его.

— Мало ли их, псов! — отвечали на ее расспросы. — Все как один… А тебе на что?

— А так спрашиваю. Больно лют этот лях, гуторят, — уклонилась от ответа Пашка.

— Все они, паренек, люты и на нас за грехи посланы!

Каждое утро и каждый вечер выходила Пашка на улицу, следила за приезжавшими и отъезжавшими офицерами и однажды увидела, как Ходзевич сошел с коня у дома Шуйского. На другой день она смело подошла к его воротам и спросила у стоявшего пахолика:

— А что, пан Ходзевич дома?

— Уехал в разъезд, — ответил пахолик.

Пашка отошла, едва скрывая радостную улыбку. Теперь она наверное знала жилище Ходзевича, а значит, и место заточения Ольги. Только как ее достать оттуда?

Пашка вернулась на постоялый двор в глубокой задумчивости.

Все это дело сделать можно, если нарядиться жолнером. Польский язык и манеры польского солдата она знает. В костюме жолнера она проберется на двор Ходзевича и там все узнает. Страшен ей только один Казимир, ну да ему можно и не попадаться на глаза, да и заходить на двор можно только вечером. Но прежде всего надо отсюда вон.

На другое утро Пашка мирно простилась с хозяевами и ушла будто в дальний путь, а на самом деле прошла в Китай-город и прямо направилась к маленькому домику, где расположился неизменный спутник казака и поляка еврей-корчмарь, торговавший к тому же разным платьем. Она выразила желание купить польский костюм, и еврей, увидев в ее руках серебряные злотые, тотчас повел ее в заднюю каморку. Через полчаса из корчмы вместо Пашки, слегка пошатываясь, словно под хмельком, вышел бравый пахолик.

Между тем Русь пробуждалась; в ней все более и более усиливалось возбуждение против насильников-поляков и изменников-бояр.

Въехав в Рязань, Андреев не узнал своего родного города. В самом воздухе чувствовалось какое-то возбуждение. Народ толпами ходил по улицам, храмы были открыты, и из них то и дело выходили взволнованные люди.

— Что у вас тут такое деется? — спросил Андреев у парня в одежде боярского сына.

— Не знаешь разве? — с просветлевшим лицом ответил тот. — Наш Прокопий Петрович поднимает землю, чтобы наших из-под Смоленска вызволить и Москву от ляхов избавить. Велел ратным силам под Шацком сбираться, туда и сам приедет.

Андреев, радостно взволнованный, отъехал.

«Вот, — думал он, — и без нас Прокопий за ум взялся. Видно, русская душа везде одну думу думает».

Он подъехал к дому Ляпунова, но до крыльца едва мог добраться — целая толпа стояла пред ним. Были тут и знатные люди, и гонцы, и просто зеваки.

Андреев привязал коня и, еле пробравшись сквозь толпу, сказал слуге:

— Скажи Прокопию Петровичу, что Семен Андреев нарочито к нему из Москвы приехал.

— Скажи, добрый человек, худо там нашим? Чай, всякое бесчинство творят поганые ляхи? — обратился к Андрееву степенный боярин.

— Не нам, а им плохо. Чуют они свою беду неминучую! — ответил он.