— Скоро ли?

— Смотря как работать будем. — Комиссар вынул из костра догорающую с одного конца, обломанную ветку и поднес огонь к своей затухшей трубке. — Если приналяжем артельно… От самих, повторяю, зависит. И главное, чтобы порядок в том нашем доме был, справедливый порядок. И чистота. Чтобы распределение было правильным, без обиды, чтобы добро нажитое, честным трудом нажитое, в жадных руках не скоплялось…

Муравьев слушал и дивился. Ну и комиссар! Хоть по боевой части, хоть по политической, на все руки мастер. И вперед командира не выскакивает, не подменяет, не подсиживает. С таким не то что воевать — побеждать можно!

Поехали дальше. Муравьев снова обернулся к Еремееву, спросил оживленно:

— А ведь вы, Константин Степанович, похоже, бывали в деле?

— Приходилось.

— Оно и чувствуется. Нет у вас этого плохо скрываемого страха перед боем, как у необстрелянных. Рад, что не ошибся. Комиссар — боягуз мне, откровенно говоря, был бы только в тягость.

— А ведь я боягуз, Михаил Артемьевич.

— Шутите!

— Напрасно не верите.

— Не верю. Потому что вижу: ни черта вы не страшитесь, ни пули-дуры, ни шрапнели.

— Насчет пули и шрапнели… тут у нас с вами все еще впереди. Сами увидите… А вот чего всегда боялся смертельно, так это мышей и пауков. Ничего ужаснее нет для меня на свете.

Тут складка меж бровей комиссара стала глубже, в глазах увиделось страдание, даже боль скрытая. Наверно, припомнилось что-то. Так предположил Муравьев и не ошибся.

Но откуда было знать ему, что, начав с шутки, с пауков да мышей, бесстрашный его комиссар вспомнил, как мерещились ему всюду эти омерзительные твари в те невыносимые дни, когда умерла его маленькая дочурка… Откуда было знать такое Михаилу Артемьевичу? Заповедные глубины своей души комиссар Еремеев главкому Муравьеву не показывал. И показывать не намеревался.

О главкоме Муравьеве Иосифу Варейкису за последнее время кое-что доводилось слышать, и немало хвалебного. Иные утверждали даже, будто сей бывалый воин в критический момент, по сути дела, спас Петроград и революцию. Хотя Иосиф лично с Муравьевым не встречался и не имел оснований сомневаться в его ратных заслугах и доблести, однако согласиться со столь завышенной его оценкой никак не мог. Ибо был убежден, что Петроград и революция были спасены не Муравьевым, а рабочими, солдатами и матросами. И фактически главкомом, направлявшим все усилия оборонявшегося революционного Петрограда, был не кто-либо, а прежде всего — Ленин.

Именно Ленин возглавил комиссию для непосредственного руководства ликвидацией мятежа, созданную ЦК РСДРП (б) и Совнарком в ночь на 28 октября. Именно Ленин указал Центробалту двинуть на защиту Петрограда флот и вместе с представителями Военно-морского революционного комитета разработал план расстановки боевых кораблей на Неве, дабы прикрыть подступы к городу. И не кто иной, как Ленин, прибыл в ночь на 29 октября к путиловцам — проследить за подготовкой бронепоезда, изготовлением и ремонтом орудий. А после бессонной ночи он же провел совещание с работниками ВРК и выступил на собрании представителей частей Петроградского гарнизона… Всех этих подробностей Иосиф Михайлович, находясь теперь по заданию партии на Украине, мог пока еще не знать. Но опыт и чутье не обманывали: истинным главкомом там, под Петроградом, был вождь революции, глава первого в истории Советского правительства.

Сейчас разговор о Муравьеве завязался с немолодым большевиком из городского комитета. Они шагали к пустырю, где обучалась сколоченная Иосифом красногвардейская дружина — более двух сотен штыков! Товарищ должен был убедиться в боеготовности этой не столь уж малой революционной силы.

Первая трудность — добыть оружие — была преодолена. Требовалось немало находчивости, чтобы вооружить рабочие дружины. Скажем, перехватить эшелон, идущий с фронта на Тулу, к оружейным заводам. В таком эшелоне, среди изломанных в боях русских трехлинеек, можно было разыскать и вполне исправные винтовки, отобранные у военнопленных или взятые из захваченных неприятельских пакгаузов. Поэтому вооружение красногвардейцев было весьма неоднородным: русские, немецкие, австрийские винтовки и даже устаревшие однозарядные берданки…

Вторая трудность заключалась в обучении, ее еще предстояло преодолеть. Вот и прибыл товарищ поглядеть, как эта трудность преодолевается. И коли возникнет нужда, подсобить. По пути к пустырю они беседовали о том о сем, больше — о последних новостях из Петрограда. При этом, естественно, упомянули и героя-главкома.

— Не знаю, — признался Иосиф, — не верю я что-то этому подполковнику. Не лежит душа, да и только.

— Потому что офицер?

— Нет, не потому. Мало ли вчерашних офицеров среди нынешних большевиков? Я убежден даже, что бывших офицеров надо активнее привлекать к революции. Ведь у русского офицерства тоже есть свои революционные традиции, не надо пренебрегать этим в нашей работе.

— Что ж, не ты один так считаешь… А удавалось ли тебе привлечь хоть одного офицера?

— Сейчас сами увидите. Бывший прапорщик. Только что из лазарета, правая рука перебита. Так он ежедневно тренируется в стрельбе левой. Мы ему предоставили возможность, ради нее он, собственно говоря, и взялся обучить наших.

— Исключительно ради возможности пострелять?

— Кто его знает? Сказал, будто это для него главное. Но мне кажется, не только это. Человек он неглупый, весьма образованный. Но пока еще не поручусь, еще не созрело яблочко, еще с кислинкой…

— Лишь бы не с червоточинкой. А то падалицу подбирать…

— Поглядим, что из этого прапорщика получится, — сказал Иосиф. — Во всяком случае, дело свое он знает и работает на нас добросовестно.

— Вообще-то в инструкторах у нас чаще солдаты… Ну, а этому ты доверяешь?

— Не вполне.

— Так я и предполагал. Потому что не солдат?

— Потому что не большевик.

— Ага… — Собеседник был явно не лыком шит и с самого начала разговора шел к определенной своей цели, не теряя ее из виду, как бы они ни уклонялись в сторону. — Теперь понятно. Значит, и Муравьеву ты не веришь потому лишь, что он не большевик?

— Возможно, — согласился Иосиф. — Всем этим эсерам, анархистам, меньшевикам и иже с ними… Что хотите со мной делайте, но нет у меня к ним веры. Как нет веры в бога…

— Ну, в огороде бузина, а в Киеве дядько! Ты можешь потерять веру в бога, Иосиф, это естественно. Мы, большевики, не можем не быть атеистами. Но не теряй веру в человека. Не торопись не доверять, это всегда успеешь.

— Ну да! Когда доверия не оправдают, поздно будет спохватываться.

— Это так. Но вот доверил же ты этому прапорщику и оружие, и обучение своих людей…

— Потому что, в случае чего, никуда он от нас не денется.

— Не скажи. Мы здесь еще не взяли власть. Да и когда возьмем, не все так сразу будет, как нам бы хотелось… Ты говоришь, поздно будет спохватываться. Но бывает поздно и другое: спохватываться, когда не оправдается наше недоверие, а человека потеряли, не вернешь. Бывает такое… Чем больше будешь верить в людей, тем охотнее и легче люди поверят в тебя. Вот, что ни говори, поверил ты в какой-то хотя бы мере этому своему офицеру увечному — глядишь, и он в тебя поверит и сам к нам перейдет…

Иосиф молчал, слушал и напряженно думал. А собеседник его продолжал несколько наставительно, что свойственно многим немолодым людям:

— Суди человека по делам, дорогой товарищ, по фактическим делам. А не по формальной партийной принадлежности. Ведь именно так судишь ты этого прапорщика. Сам говоришь, дело свое он знает и делает его не за страх, а за совесть. Вот так же и с другими. А то сам в себе культивируешь этакую… абсолютную непримиримость ко всем и вся.

— Не ко всем и вся, — возразил Иосиф. — К политическим противникам — да! Особенно когда политический противник из каких-то своих соображений вдруг становится политическим союзником. Тут какое бы то ни было благодушие особенно опасно. И где это сказано, что в политической борьбе допустимо примиренчество? Где это написано?