Одно лишь смущало его, порождая недобрые предчувствия и сомнения. Это действия Корнилова под Ригой. Снять с Рижского направления сразу несколько полков? Открыть противнику путь на столицу России?! Ну да, он понимал, что здесь был определенный расчет: обречь на гибель преданные большевикам русские и латышские части, руками противника военного уничтожить противника политического. Но не слишком ли дорогой ценой? Не слишком ли вообще все это? Душа русского офицера Муравьева дрогнула вторично…

И ведь, поди-ка, кто бы мог подумать! Большевики, эти «агенты Вильгельма», якобы стремящиеся разложить войско российское…

Распропагандированные ими солдаты и офицеры, не желавшие воевать «до победного конца», и вдруг именно они, а не кто-нибудь, встали насмерть в порядках двенадцатой армии на Рижском направлении, путая Корнилову все карты и вынуждая германцев остановить свое продвижение к Петрограду. Парадокс! Уж на что не отличался расположением к большевикам Борис Викторович Савинков, умнейший из эсеров, даже он был вынужден признать в своем докладе Временному правительству: «Наши полки под Ригой сплошь большевистские, они сражались с исключительным мужеством и потеряли до 3/4 своего состава, в то время как другие полки не выдерживали ни малейшего натиска противника». И душа подполковника Муравьева дрогнула в третий раз.

А когда Корнилов так и не сумел въехать в столицу на белом аргамаке, на чужих ли штыках, на своих ли, Михаил Артемьевич почувствовал даже некоторое внутреннее облегчение. Однако прежние его симпатии к Керенскому теперь были утрачены окончательно и безвозвратно. Не то что стричься под Александра Федоровича — самого его имени двусмысленного слышать увольте, кончено!

Еще корчил из себя Бонапарта, безвольную руку за борт френча совал! Жалкий подражатель… Наполеон был до мозга костей военным человеком, его любила Ника, крылатая богиня победы. А этот… Ничтожный шпак!

Нет, если бы волна русской революции подняла подполковника Муравьева, допустим, до наполеоновских высот (а отчего бы и нет, собственно говоря?), он бы даже в маршалы не взял к себе Александра Федоровича. Взвода бы не доверил!

Неповторимый год семнадцатый близился к своему исходу, накатывались новые революционные волны, еще мощнее и выше прежних, грозящие все смести на своем пути. На какие высоты поднимут они Муравьева, к какому берегу вынесут его?

А берега-то у Истории — не песчаные пляжи, чаще — скалы суровые. Здесь нельзя полагаться на волю стихии, нельзя пассивно отдаваться волнам и ветрам: швырнет и расшибет! Но к какому берегу прибиться? К какой партии? Партий вон сколько, а Муравьев один.

Михаил Артемьевич вспомнил родное Бурдуково и, учитывая сельское свое происхождение, решил отдать сердце и шпагу левым эсерам. К тому же его впечатлительную натуру потрясла и покорила их предводительница, Мария Александровна Спиридонова, — монашески-черным одеянием, неистовым взором великомученицы, хватающими за душу речами и столь редкостным для женщины героическим прошлым.

Десятый месяц года был на исходе. Безукоризненно распланированные проспекты и улицы северной столицы насквозь продувались немилосердными ветрами. И не все зябнущие осознавали, что это неистовствуют очищающие ветры Истории. Одни подставляли суровому ветру лицо, надвинув поглубже шапку.

Другие, не выдержав, отворачивались, поднимая воротник и сутулясь.

Под холодным дождем и ветром, по раскисшим от воды дорогам один за другим уходили в сторону Пулкова полки — навстречу наступавшим на Петроград казакам генерала Краснова, на которого возлагал теперь свои надежды Керенский.

Командующим красными войсками только что победившей социалистической революции, призванными не отдать победу обратно в руки буржуазии, был назначен Михаил Артемьевич Муравьев. Подполковник, левый эсер, предложивший свои услуги новорожденной Советской власти.

Помощником при Муравьеве назначили большевика Антонова-Овсеенко, начальником штаба — полковника Вальдена, комиссаром — Константина Степановича Еремеева.

Михаил Артемьевич снова и снова вспоминал, как его впервые провели в Смольный. У входа стояло человек десять с винтовками, на поясах — патронташи. Немало здесь было штатских, в пальто и сапогах, в разнообразных шапках, а один даже в шляпе и с бархатным воротничком на пальтишке. Что могут эти рябчики?.. Впрочем, тут же и солдаты, все в шинелях и папахах, — с этими как-то привычнее, спокойнее. Невысокий усатый красногвардеец в солдатской фуражке и цивильной куртке, с наганом в кобуре проверил пропуск…

Подполковник успел переоблачиться: вместо бывалого офицерского френча надел черную кожаную куртку — первый крик революционной моды. Такая же куртка, только более поношенная, оказалась на одном из большевистских лидеров — Якове Свердлове, — в его пристальном сквозь пенсне взгляде Муравьев ощутил почти нескрываемое недоверие. Что ж, вполне естественно…

И все-таки доверили! Правда, пристегнули комиссара, уж это неизбежно. Впрочем, на комиссара, можно сказать, повезло: спокойный голос, скупые движения, отсутствие какой бы то ни было суетливости — все это благотворно действовало на нервическую натуру Михаила Артемьевича.

Комиссара своего он встретил ненастной ночью под Пулковом, куда приехал в сопровождении группы офицеров на представленном в его распоряжение автомобиле. Они, помнится, догнали направляющуюся на позиции колонну. Солдаты, в полной походной выкладке, устало месили сапогами дорожную грязь. Но в полку чувствовался порядок, все офицеры были на своих местах.

К автомобилю командующего подошел коренастый человек в чуть заломленной смушковой папахе, с трубкой в зубах. Ручной фонарь осветил весьма приятное лицо, суровую складку меж изломанных бровей, светлые, с поволокой глаза, темные усики.

— Комиссар Еремеев, — назвался он.

Главком Муравьев представился в свою очередь и попросил доложить обстановку. Тот доложил кратко и толково, сразу угадывалась военная косточка.

— Ладно, сейчас разберемся, — сказал Михаил Артемьевич и тут же послал своих офицеров подыскать помещение для штаба.

Выяснилось, что штаб уже существует — в неказистом домике на краю поселка. Там их встретил полковник Вальден, начальник штаба. Он тут же, поскрипывая деревянной ногой, расстелил на столе карту и начал помечать на ней данные прибывшего полка.

— Пускай солдаты отдохнут после марша, — распоряжался Муравьев, — после перегруппируем. Скоро подойдут матросы, поставим их на правом фланге. А Красную гвардию — на левый. В центре — только солдаты. Прибудет еще полк — в резерв. Ваше мнение, полковник Вальден?

— Полагаю, — неторопливо заговорил Вальден, поглядывая то на главкома, то на карту, — что надо обеспечиться от фланговых ударов. Количественный перевес у нас, а у противника явное преимущество в маневренности: кавалерия и легкая артиллерия. Ударять в лоб им невыгодно. Поэтому рабочих лучше поставить в центре, а кадровые части — на левый фланг. Если до утра противник не вылезет, значит, все так и останется. Тогда поднапрем на Царское с флангов, а рабочие ударят в центре…

— Рабочий полк, — вмешался Еремеев, — еще не полк в полном смысле этого слова. Многие не обучены строю. Они могут действовать только отрядами, иначе возможна путаница и неразбериха.

Муравьев живо стрельнул глазами в сторону говорившего: этот комиссаришка рассуждает, как заправский вояка!

Начальник штаба терпеливо ответил комиссару:

— Именно это я имел в виду. Конечно, необученным рабочим трудно маневрировать. Поэтому, повторяю, им лучше быть в центре, вдоль шоссе. Лишь бы стреляли, большего не требуется. А в маневр запустим солдат и матросов.