— Я потолкую с князем, — ответил Хорив. — Ему решать. Подождете возле моего шатра, здесь вас никто не тронет. Идите!

Они начали, кланяясь, выходить по одному. Последним уходил старик с рассеченным ухом. Он вдруг замешкался и, видимо решившись, обратился к Хориву:

— Позволь мне, благородный ант, прежде, чем уйти, задать тебе один вопрос без свидетелей.

— Останься, — разрешил Хорив. — Спрашивай.

— Прости меня, если я спрошу то, чего мне не следует знать. Не гневайся…

— Говори же!

— Ты не похож на других антов. Мы все это заметили. Ты похож на сыновей нашего народа. У меня был племянник, его распяли, бедного мальчика… Твое лицо так похоже на его лицо! Скажи мне, если можно, ты ант или не ант? И прости, если я спросил то, чего не следовало спрашивать.

Оторопевший Хорив ответил не сразу.

— Какой чудной вопрос задал ты мне, старик. Мой отец Рекс был ант, он был Полянским вождем. Мои братья — поляне, сестра тоже, мы все поляне, все анты. Кто же я, по-твоему?

— Ты наш, ты сын нашего народа, — тихо, но убежденно ответил старый раб и, в ужасе от дерзости сказанного, закрыл голову руками, ожидая удара.

Но загадочный брат антского князя не ударил. И в голосе его не было гнева — только недоумение.

— Нет, старик, я не сын твоего народа. Я сын Полянского вождя Рекса и брат Полянского князя Кия. А тебе взбрело в голову подобное, потому что мое лицо похоже на лицо твоего племянника? Но ведь в каждом народе, в каждом племени есть разные лица. И люди разных народов, разных племен, хотя и отличаются меж собой, но могут быть чем-то похожи друг на друга. Как различны и в то же время сходны меж собой кони разных мастей и пород. У всех коней, рыжих и серых, ромейских и антских, одна голова, четыре ноги и один хвост, а рук нету. У всех людей, антов и ромеев, готов и гуннов, тоже одна голова, но две ноги, две руки и нету хвоста… Ты что-то путаешь, старик! Наверное, тебе жалко племянника, вот ты и замечаешь всех, кто похож на него.

— Если бы только я… — пробормотал тот со вздохом. — Ведь мы все не слепые…

— Иди! — Теперь в голосе загадочного анта послышалось нетерпение. — Иди к своим! И ждите.

Едва только раб удалился, послышался оборвавшийся конский топот, громкие голоса, тут же смолкнувшие, и в шатер шагнул Кий, гневно сведя брови-крылья. Отшвырнув плащ и шапку, он отстегнул меч и, тяжело дыша, уселся на одно из лежавших в шатре седел.

— Садись! — указал на другое седло почтительно вставшему было Хориву. — Садись-садись, не торчи торчком! И поведай, что ты там натворил. Отчего ромеи пришли ко мне бить челом на тебя? Кто такие здесь, у твоего шатра? Не те ли рабы, которых ты у мастеров отбил?

— Они самые. — И Хорив коротко поведал о происшедшем и о просьбе рабов, умолчав пока, однако, о последнем своем разговоре со стариком.

— Рабов придется воротить ромеям, — твердо заявил Кий. — Распнут они их или в Истре утопят, то не наша с тобой забота. Наша с тобой забота — город поставить и не пускать славинов через реку. Наша забота — помнить уговор с Императором и не обижать ромеев.

Хорив молчал, побледнев и закусив губу. Мог ли он перечить старшему брату? Мог ли перечить своему князю? Князю — нет, не смел. А брату… Брату ли?.. Может, старый раб чего-то недосказал?..

— Не смею тебе перечить, — произнес Хорив, не глядя на князя. — Смею только просить. Ежели ты не брат мой, а только князь мой… я покорюсь тебе тогда. Но ежели ты мне брат, то отдай мне этих рабов, я уплачу за них ромеям. Ежели ты мне брат…

— Что-о?! — Кий вскочил и снова сел. — Ты что, выпил лишку?

— Ты знаешь, я лишку отродясь не пил. — Теперь Хорив взглянул в глаза Кия и узрел в них то, чего не видывал прежде никогда: растерянность и страх. Да, страх! — Скажи мне, князь. Я брат или не брат тебе?

— С чего это ты? — отозвался тот с небывалой неуверенностью.

— Я брат или не брат?! — настаивал Хорив.

— Брат, — не было, не было обычной твердости в голосе князя! — Молодший брат мой. Кто же еще?

— Поклянись!

Кий промолчал угрюмо.

— Поклянись! — Хорива трясло.

— Давай отведаем меду нашего, — произнес наконец Кий. — Осталось у тебя? Налей… Давай ковш… Здоров будь… брат мой!

— И ты здоров будь… княже!

— Теперь внимай, Хорив. — Кий вытер усы, перевел дух. — Молчи и внимай…

И он рассказал. Про отца своего Рекса и свой спор с ним когда-то, в этих краях, на берегах Истра. Про отбитую у ромеев рабыню, которую так и не довезли до Гор. Про то, как жена Рекса, мать Кия, выкормила вместе со Щеком и Хорива. Про все рассказал, ничего не утаил. И закончил:

— О том ни Щек, никто не ведает. И не должен ведать. Только мы с тобой. Ты брат мне. Как бы ни было — брат! Иначе не мыслю. А насчет рабов договоримся с тобой, не тревожься…

Теперь оба вскочили с седел и стояли друг перед другом. Хорива трясло и трясло. Он глядел распахнутыми до предела серыми глазами на умолкнувшего Кия. Наконец, срываясь в рыдание, отозвался:

— Всегда буду с тобой, княже!.. Всегда буду с полянами… Клянусь Дажбогом!

Кий провел рукавом по взмокшему лицу, приблизился и, не говоря более ничего, крепко прижал к себе Хорива, все еще дрожавшего, как вспугнутый конь.

Скошенное сено, уже высохшее, душистое, но еще не собранное, лежало клочьями, как будто состриженная с небывало великой овцы шерсть. Ясные дни стояли всю неделю — и скосить успели и высушить. Теперь успеть бы скопнить…

Тут же неподалеку, за долгим рядом выкорчеванных корней, тревожило взор побитое конями желто-зеленое ячменное поле, недозревшее, неубранное. Ряды побитых колосьев клонились под разными углами в разные стороны, как клонятся под вражескими стрелами ряды наступающих пеших бойцов.

На освещенном солнцем вывороченном корне сидела ящерка-невеличка, вся не более пальца, серо-бурая и потому на корне неприметная. Грелась, моргала и была готова, чуть что, юркнуть в убежище. В побитом ячмене, стрекоча, скакали туда-сюда голенастые кобылки, одни — цвета колосьев, другие — как трава, третьи — как земля. Над ними парили прилетевшие от реки различной величины стрекозы, а в вышине распевали наперебой свои замысловатые песенки невидимые жаворонки.

— Птахи высоко летают — не к дождю.

— Благодатный край! В других землях, сказывают, то сплошь одни дожди, то одна сушь.

— Земля наша, спору нет, благодатная. Да в ней свои беды. Вот заготовлю сена на зиму. Много ли моему ратаю достанется? Тому дай, этому дай, дружине княжьей дай…

— Такие беды, друже, в любой земле. Ты — про свою беду, а у меня — своя. Вон она, перед тобой… Что делать теперь, как быть? Не ведаю…

Сидели на корнях, меж скошенным сеном и побитым ячменем, два бедных Полянских хлебороба. Пропотевшие сорочки скинуты, тут же на корнях сушатся. Белые шаровары стали серыми. Медные спины и шеи. Золотые, как спелое жито, усы. Два добрых соседа, еще пращуры их подружились, сев на землю здесь, в благодатном краю, где Десна подходит к Днепру. Когда-то, во времена пращуров, их племена были разные и по-разному назывались, хотя говорили одной речью, ходили в одни походы и сели на одно поле. Теперь все они поляне…

Тот, чье поле потоптали, все глядел перед собой, свесив меж расставленных колен тяжелые руки, и ничего уже будто не видел. Так бывает, когда беда нежданная затмевает свет: глядишь — и не зришь.

Не чужаки пришлые набежали и погубили весь труд хлебороба, всю надежду его, — свои же, дружинники Полянские, проскакали, хмельные да шальные после счастливой охоты. Что за дело им, баловням, до пролитого здесь пота хлеборобского, до намозоленных рук хлеборобских?

Пока был князь Кий — на коротком поводу держал свою дружину, не позволял озоровать. Теперь ушел к царю ромейскому. Сказывают, не воротится. Брехня! Не может того быть. Воротится князь, наведет порядок в своей земле.

Оставил Кий на Горах княжить молодшего брата своего Щека.