— Самим работы не хватает, товарищ Варейкис!

— То особый вопрос, и его тоже будем решать. Но и паразитов трудиться заставим, работать за них, кормить своим трудом всяких дармоедов не будем! И мы не намерены церемониться со всеми, кто так или иначе мешает Советской власти выполнять свой долг перед трудящимися. Мы будем непримиримы и беспощадны к контрреволюционерам всех мастей! Мы не смеем забывать ни на минуту, что революционным завоеваниям пролетариата угрожает штык доморощенной контры и мирового капитализма. Противопоставим же этой угрозе свой штык — штык рабочих и солдат, поднявшихся против насильников. Штык против штыка! Вот почему, товарищи, так важно то, что вы здесь, у себя в мастерской, делаете. Вот об этом хотел я с вами потолковать, для этого и пришел…

Когда выскажешь все и слово твое доберется до тех, к кому оно обращено, — насколько легче становится… До самого конца дня, начавшегося с беседы в мастерской при Ващенковских казармах, настроение у Иосифа Михайловича было приподнятым, дела ладились, помехи устранялись, хотелось передать заряд бодрости другим, верилось в самое светлое и отнюдь не такое уж далекое будущее.

Приподнятое настроение сохранилось у Иосифа Михайловича и на другой день. Но какой-нибудь пустячок, этакая мелочишка, безделица, черт знает какая чепуха досадит внезапно — и прежнего настроения как не бывало. Настрой души человеческой, оказывается, штука тонкая…

Вместо давешнего пальто на нескладной фигура дантиста нелепо сидела явно тесная ему шинель. И щеки были выбриты, и глаза ожили. Значит, записка тогда подействовала — бедняге помогли. Отрадно! Однако что жо в таком случае снова привело его к секретарю обкома? Новая просьба? Ведь сказка Пушкина о волшебной колотой рыбке и ненасытной старухе вряд ли когда-нибудь устареет. Так неужели этот дантист… Жаль! Не хотелось бы так думать. Но никакого другого объяснения повторному визиту Иосиф Михайлович пока не находил.

Он суховато поздоровался с вошедшим, не предлагая присесть, сам поднялся из-за стола и вышел навстречу, как бы давая понять, что на долгие разговоры временем не располагает, но и никак не ущемляя человеческого Достоинства посетителя.

— Здравствуйте. Слушаю вас.

— Вы узнали меня, товарищ Варейкис? Я был у вас…

— Да, я не забыл. Надеюсь, все в порядке? Вам помогли?

— Еще как помогли! И вторую комнату… и работа — при госпитале… и обмундирование… и от квартплаты освободили! У меня нет слов! Я так вам признателен, товарищ Варейкис, так признателен!

— Спасибо за признательность. Но — не мне лично, а Советской власти. Так будет справедливо.

— Нет, товарищ Варейкис, нет! И вам лично тоже. Уж позвольте…

— Не позволю.

— Но могу я задать вам всего один вопрос?

— Спрашивайте.

— Когда у вас день рождения?

— Зачем это? — насторожился Иосиф Михайлович.

— Ну, может ли… смеет ли рядовой гражданин республики… имеет ли право поинтересоваться, когда родился один из руководителей республики? Что здесь какого?

— Действительно, что здесь такого? — Иосиф Михайлович пожал плечами и, с трудом подавляя вскипевшее раздражение, повторил: — Что здесь такого? В моем дне рождения… Да, для близких, для друзей — естественно… Но для всех граждан?..

— Но для всех гразкдан вы — один из руководителей республики!

— Я не считаю, дорогой товарищ, что мой день рождения является событием в истории республики.

— Товарищ Варейкис! — не унимался дантист. — Я не согласен, но не смею настаивать. Я все понимаю… Но поймите и вы. Мне так хочется от души поблагодарить! Я хотел это сделать ко дню вашего рождения. Но раз вы не желаете… Тогда позвольте мне сегодня, сейчас же…

Тут он засуетился, добывая из-под шинели какой-то сверток. Затем, настырно тыча сверток в руки хозяина кабинета, залопотал отрывочно:

— Позвольте… в знак признательности… из семейных реликвий, не успели продать… просто статуэтка, забавная такая безделица…

Иосиф Михайлович отступил на шаг, быстро убрал руки за спину и негромко отчеканил:

— Прошу немедленно покинуть помещение.

Дантист посерел выбритыми щеками, решительно положил сверток на стул и молча направился к двери. Со спины, в тесной шинели с растопыренной складкой над хлястиком, он показался таким жалким, таким обиженным…

— Стойте! Вернитесь. Вы забыли свой сверток.

— Я не забыл. Я ничего не забыл!..

— Забыли, дорогой товарищ. — Иосиф Михайлович почувствовал, что нет в нем больше гнева — одни, лишь досада и сожаление, они и прозвучали теперь в его голосе: — Забыли свой сверток. Заберите же его. Пожалуйста. Хотя бы из уважения ко мне…

Эх, дурень, дурень! Так испортил настроение.!.

В середине января в помещении Коммерческого института собрались депутаты Киевского Совета. Большевики предложили объявить общегородскую стачку и поднять вооруженное восстание против Центральной рады. Их предложение было принято…

А тем временем спешили к Киеву лихие «червонцл» Примакова, успевшие одолеть под станцией Круты отборные силы пехоты и конницы, которыми командовал сам Петлюра. Осененные красным штандартом, шли на рысях, обгоняя солнце. За червонными казаками поспевали отчаянные балтийские матросы, бывалые солдаты революционных полков, отряды беззаветно преданных рабочему делу красногвардейцев.

Не стали дожидаться киевляне, поднялись. Арсенальцы, как всегда, начали первыми: разоружили охрану, опоясали заводскую стену окопами и баррикадами. Сюда, к «Арсеналу», стягивались отряды повстанцев, чтобы получить оружие и боеприпасы, продукты и медикаменты. Но еще до рассвета их внезапно атаковала пехота Центральной рады, поддержанная двумя бронеавтомобилями. Атаку, правда, удалось отбить, однако противник подтянул подкрепления и блокировал мятежный завод, отрезав его от прочих районов города. От осажденного «Арсенала» во все концы и обратно, под носом у осаждающих, сновали без устали подростки с неустоявшимися голосами, сегодня добровольные связные революции, а завтра — защитники баррикад, гавроши Киева…

Киевские железнодорожники, расправившись с патрулями петлюровцев, объединились в отряд силою до трех сотен штыков. Красногвардейцы Демиевки — с деревообделочной фабрики, снарядного и пивоваренного заводов — гнали гайдамаков вдоль Большой Васильковской едва ли не до самого Крещатика, оттягивая на себя таким образом часть вражеских сил, затем объединились с путейцами и закрепились на Байковой горе, где установили несколько орудий, прикатили «максимы» и открыли пальбу по железной дороге, тревожа вечный соя погребенных в толще горы неисчислимых предков. Эта пальба вынудила торопившиеся к городу резервы Центральной рады спешно выгрузиться из эшелонов и продолжать движение в пешем строю, под прицельным огнем красногвардейских орудий и пулеметов.

И все же силы были слишком неравными.

Баррикаду за баррикадой, дом за домом, улицу за улицей неустанно штурмовали все прибывавшие и прибывавшие петлюровцы. Вражеские батареи били прямой наводкой, после чего под прикрытием броневиков устремлялась в атаку пехота. Пленных не брали, раненых пристреливали, закалывали штыками и рубили шашками. Уцелевшие повстанцы уходили проходными дворами, стараясь пробраться под защиту стен «Арсенала». В Киеве много проходных дворов…

От крепостных стен «Арсенала» отлетали желтые осколки прочного кирпича — на многие годы останутся темные оспины, покрывшие в те дни лицо революционной цитадели. И когда пролилась на белый снег красная кровь последних защитников цитадели, тогда в бледно-голубой морозной вышине, над золотыми куполами храмов, забелели здесь и там то ли неправдоподобно мелкие облака, то ли неправдоподобно крупные снежинки. Это рвалась шрапнель, посланная с левобережья подступившими к городу войсками Муравьева, с ходу взявшими Бровары и Дарницу.

…С левого берега виден был высокий правый. Над слегами сквозь прозрачные оголенные заросли светлели многочисленные храмы, увенчанные многоярусными главами, — красота невиданная. Иным храмам — почти тысяча лет! Вон слева внизу — нарядный Выдубецкий монастырь. В том месте, сказывали, прибило к берегу деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, когда сбросили его в Днепр дружинники князя Владимира, и народ все бежал вослед за плывущим Перуном, еще не осознав новой веры, не в силах тотчас отречься от поверженного кумира, и кричал ему: «Выдыбай, боже, выдыбай!» А там, правее, огороженные крепостными стенами сказочные строения Нижней Лавры, над нею — Верхняя Лавра с колокольней, которую видно было за много верст до подхода к городу. Еще правее, в дымке, виднелись купола Софийского собора, Михайловского монастыря и Андреевской церкви. И за всей той красотой несказанной в глубине города все еще лилась кровь: добивали повстанцев.