— Так и есть, Благонравов! Что с тобой, Георгий Иванович? Что стряслось?

— Петр Алексеевич! Муравьев сбежал!

— Что-о?!

— На пароходе. Всех наших политработников арестовал, загнал в трюм, увез с собой.

— Куда?

— Вниз по течению. Должно быть, в Симбирск…

Рапорт главкому был составлен. Тухачевский подумал, что получился не просто очередной военный рапорт, а нечто выходящее, так сказать, за рамки. Что ж, пусть выходящее за рамки! В конце копцов пора ставить точки над «и». Он еще раз проверил свой текст:

«Сызрань оставлена. Хотел еще вчера начать наступление всеми силами, но броневому дивизиону было Вами запрещено двигаться, а потому наше наступление на Усолье и Ставрополь велось жидкими пехотными частями. Совершенно невозможно так стеснять мою самостоятельность, как это делаете Вы. Мне лучше видно на месте, как надо дело делать. Давайте мне задачи, и они будут исполнены, но не давайте рецептов — это невыносимо. Неужели всемирная военная история еще недостаточно это доказала?! Вы же командуете за меня и даже за моих начальников дивизий… Я думаю, что нам необходимо свидеться…»

Решил ничего в тексте не менять.

Да, свидеться было необходимо. И Тухачевский надеялся, что, получив подобное послание, Муравьев незамедлительно вызовет его для объяснений. И тогда уж…

Однако главком вызвал его еще прежде. И не в Казань, а в Симбирск, куда прибыл сегодня, десятого июля. Надо полагать, для непосредствепного руководства войсками. Тем более необходимо было договориться наконец о прерогативах каждого. Если главком, еще сидя в Казани, то и дело посягал на самостоятельность своего командарма, то чего же ожидать теперь, когда он будет совсем рядом? Нет, откладывать выяснение отношений далее нельзя. И то, что Муравьев сам его вызвал, даже к лучшему: теперь главком не посмеет упрекнуть своего командарма в каком бы то ни было нарушении дисциплины, оставлении войск в неподходящий момент и тому подобное. Разговор предстоит не из приятных, а в неприятной полемике такой человек, как Муравьев, наверняка будет выискивать, к чему бы прицепиться, придраться. Здесь, как в боевых действиях, каждый будет искать у противника ахиллесову пяту. Каждый будет стараться предугадать ответный шаг и продумывать по возможности побольше вероятных ходов наперед. Иптересно, умеет ли главком играть в шахматы?

Уж лучше бы в данном случае шахматная игра, чем… Воевать надо с противником. А когда — перед лицом общего неприятеля — затевается драка между своими же командирами, между начальником и подчиненным, тогда поражение неминуемо и не спасет никакой солдатский героизм, никакой энтузиазм…

Ладно! Текст он возьмет с собой, а там — по обстоятельствам: либо вручит, либо изложит устно, либо и то и другое. Пора собираться в путь!

Прибыв в Симбирск, Тухачевский прямо со станция отправился на пристань. Вечерело, но жара не ослабевала, и он подумал, что правильно сделал, оставшись в легкой гимнастерке. На улицах его внимание было привлечено необычным оживлением, около пристани — еще суматошнее. Какие-то отряды, множество матросов — надо полагать, прибывших вместе с главкомом. Ничего сверхъестественного в этом не было, но ощущалось нечто лихорадочное, настораживающее.

Главком принял его в своей каюте на верхней палубе быстроходного судна «Межень». В каюте было прохладно, на столике стоял небольшой самовар, тут же — сахар, хлеб, аккуратно нарезанные ломти копченой свинины. Стаканы в надраенных подстаканниках, бокалы, бутылка без этикетки…

Еще с порога Тухачевский козырнул, весь подобрался по давней гвардейской привычке, отчеканил:

— Товарищ главком фронта! Командующий 1-й армией Тухачевский по вашему приказанию явился!

— Чувствую военную косточку! — Муравьев поднялся со стула, пошел навстречу, в летнем белом кителе, радушный, приветливый. Пожал руку, пригласил к столу, и обратился к присутствовавшему нарядному адъютанту: — Вот, Нестор, при случае встань между мною и командармом, задумай любое желание, исполнится непремено. Мы ведь с Тухачевским тезки, он тоже Михаил.

Смуглолицый Нестор улыбнулся шутке начальстиа, непринужденным движением откинул рукава алой черкески, взялся за бутылку, ловко и расторопно наполнил бокалы, после чего, поймав ему понятный взгляд главкома, бесшумно покинул каюту.

— По махонькой, а? — предложил Муравьев. — За сегодняшнюю встречу и завтрашнюю победу!

— Благодарю, — сдержанно ответил Тухачевский, не притрагиваясь к бокалу, который явно не соответствовал понятию о «махонькой».

— Ну, как знаете, — не стал настаивать хозяин. — А я уж, с вашего позволения, приму. Для взбодрения. А то всю ночь не спал, работал. Да еще помитинговали в пути. Пришлось кое-что разъяснить нашим ороликам… Эх, легко пошло! Напрасно отказались… Ну, а от чаю-то, надеюсь, не откажетесь?

— От чаю не откажусь.

— И на том спасибо, — хмыкнул Муравьев, собственноручно подставляя стаканы под кран самовара. — Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет. Правда только в революции. А мы с вами солдаты революции, стало быть, солдаты правды…

Главком болтал благодушно, а Тухачевский, прихлебывая горячий чай (весьма кстати, а то в горле пересохло), все никак не мог решить, вручать ли письменный текст рапорта или высказаться устно. И вообще, для чего этот вызов? Для пустопорожней болтовни за чаепитием? Или главком таким способом налаживает отношения и заодно прощупывает?

— Да, дорогой мой тезка, — продолжал тот, вгрызаясь и бутерброд с ломтем свинины и энергично жуя. — Мы с вами солдаты революции. Мы боремся за одно общее дело, за дело нашего русского народа. Или я не прав? Можете не отвечать, знаю, что прав. Я все знаю! Знаю и то, что иные, в Москве и даже здесь, на Волге, глядят в мою сторону косо. Дескать, бывший подполковник — раз. Левый эсер — два. Такой-сякой немазаный — три. Но из партии левых эсеров я теперь вышел. Потому что не поддерживаю того, что они натворили в Москве. Молодцы большевики, не стали разводить тары-бары, живо усмирили. Это вам комплимент, как большевику. А то, что я был подполковником, а не молотобойцем или грузчиком… Так ведь и вы, насколько мне известно, не из кузнецов. И в прошлом — не фельдфебелишко какой-нибудь, а?

И он подмигнул по-свойски.

— Разрешите доложить… — начал было Тухачевский, воспользовавшись долгожданной паузой и делая попытку встать, но Муравьев решительно нажал на его плечо, почти приказав:

— Сидите. Да сидите же!.. Вот это наше непроизвольное стремление вскочить перед вышестоящим начальством. И ваше «разрешите»… Какой-нибудь шпак: непременно сказал бы: «можно?». А вы — «разрешите»! Не скрою, мне эти ваши манеры импонируют. И я, честно говорю вам, рад, очень рад, что нам пофортунило вместе работать. Уж поверьте…

«Куда он гнет? Неспроста ведь», — настораживался Тухачевский.

— Мы с вами русские офицеры, — не умолкал Муравьев. — И в то же время солдаты революции. Одно другому не должно мешать, не так ли? Ведь мы оба служим народу и отечеству. Так давайте же говорить откровенно. Как офицер с офицером. Как революционер с революционером…

— Давайте откровенно, — торопливо согласился Тухачевский, ухватившись за внезапную возможность, и протянул главкому свой рапорт. — Прошу вас прочитать. Здесь все откровенно.

Да, так оно вернее, говорить все равно вряд ли удастся. Трудно толковать с человеком, который желает, чтобы все слушали его одного.

Муравьев читал, обиженно усмехаясь. То ли потому, что его поребили, не дали выговориться. То ли потому, что не по нутру пришлось прочитанное. Прочитав, сложил листок, упрятал в наружный карман кителя. Взглянул на Тухачевского задумчиво и грустно. Заговорил негромко, доверительно:

— Благодарю за откровенность, командарм. Благодарю… И отвечу такой же откровенностью. Вот вы тут написали… Полагаете, не знаю я всего этого? Знаю. И про Сызрань знаю. И вас в том не виню, вы сделали все возможное…

— Но бронецивизион?