Группа захвата проникла в здание через четвертый этаж и встретила сопротивление только в дверях, ведущих с лестниц на второй.

Паня услышал стрельбу, когда, прижав трубку к уху, ждал голоса Кислого. Великое дело – спутниковая связь… Как бы сейчас Паня без нее вышел на начальника – Кислый теперь был полновластным, действительным и единственным человеком, который мог сказать что-то внятное о том, как вести себя дальше.

Наконец в трубе щелкнуло, и Кислый сказал спокойно, даже весело:

– Алло!

– Кислый! Это я, Паня…

Он никогда не называл его в глаза по кличке, и никто из братвы себе этого не позволял. Вообще, такие вольности были «не в понятиях», уважающие себя бандиты никогда не обращаются друг к другу по «погонялам». Так, разве что за глаза… В деловом общении же – только по именам или даже по имени-отчеству… В зависимости от возраста и авторитета.

– Кислый!

– Что такое, Паня, в чем дело? – Кислый взял тон, заданный собеседником. – Что случилось? Ты что, нажрался?

– Нас мочат, Кислый! Мочат! Андрея арестовали. Васек убит, Валера пропал, «Артур», похоже, накрылся…

– Ты чего, опух? Что ты гонишь? По телефону, бля…

– Некогда, брат, некогда. У нас тут стрельба…

Открылась дверь, и в кабинет влетел Серега с автоматом в руках.

– Что делать, шеф? Это менты. Сдаваться, что ли? Отбазариваться?

– Бля, на хуй, ебанулся, мудак?! Нас мочат, мочат, ты понял?! Прорываться, на хуй, наружу, валить!! Они всех завалят к ебене матери!!! Ты не слышишь, что ли?.. Слышь, брат, – снова крикнул он в трубку. – Осторожней, знай, что нас мочат. Всех, на хуй, всю контору. Я не знаю кто, никаких концов нет… Менты и не менты, не пойму кто… Кислый, бля, береги себя, смотри, на хуй, в оба…

Стрельба шла уже на первом этаже, там, где находился кабинет Пани. Парни в черных матерчатых масках, закрывавших все лицо, с узкими прорезями для глаз, и в камуфлированной форме без знаков различия лавиной катились по лестницам, двери с которых, удерживаемые стальными засовами, были выбиты одновременно с двух концов коридора.

Паня был прав. Непонятные бойцы, то ли ОМОН, то ли еще какие внутренние войска, не арестовывали его ребят. Шел откровенный расстрел. Боевики Пани не были, в отличие от нападавших, одеты в бронежилеты, и их «Макаровы» и «Беретты», несколько помповых ружей и три автомата явно проигрывали перед шквальным автоматным огнем, который открывали закованные в броню камуфлированные бойцы, как только им удалось ввалиться в коридор – сначала на третьем, втором, потом и на первом этаже.

– Все, Кислый, не могу больше, – кричал Паня в трубку, перекрывая грохот пистолетных выстрелов, усиливаемый резонирующими стенами пустого коридора. – Пока, брат…

Он бросил трубку на стол, схватил лежащий перед ним автомат и встал у двери рядом с Серегой.

– Прорываемся на выход, на хуй, – сказал он, облизывая губы. – На счет «три» – пошли.

Настя не чувствовала себя потрясенной, оказавшись в Америке, даже не в Америке, а в центре мира, в Нью-Йорке. Так, по крайней мере, говорили об этом городе знакомые американцы, с которыми она общалась в Питере.

Ну аэропорт Кеннеди, чернокожие таможенники, очень недружелюбные, глядящие с подозрением и холодной неприязнью, не отвечающие на улыбки. Аэропорт как аэропорт, разве что большой. И чистый. Это было первым, что порадовало Настю. Разительно отличался аэропорт Кеннеди от любого местечка в Питере, если это местечко не принадлежало какому-нибудь бандиту или барыге и не охранялось тремя цепями крутоплечих молодцев.

Их встретил черный, «семейный», вместительный, как небольшой автобус, «Форд» с чернокожим водилой за рулем.

В машину улыбчивого – первого веселого чернокожего, которого Настя увидела в Америке, – поместились все, тем более что багажа никто с собой не вез. Рядом с водилой сел Грабко, который подробней, чем все остальные знал, куда ехать и что вообще им здесь делать. Возле него хватило места и Насте, а сзади уселись Баскет, за всю дорогу из Пулково-2 до Кеннеди не перебросившийся ни с кем из попутчиков ни единым словечком и продолжавший молчать, пока они ехали до Манхэттена, и Кислый, имевший тоже довольно хмурый вид.

Олег назвал адрес гостиницы, куда Михалыч приказал им ехать сразу из аэропорта, и через сорок минут виляния по кружащим мимо каких-то ободранных стен хайвеям, моста через Ист-Ривер, пестрых кварталов Чайна-Тауна, изматывающего ползания по Шестой авеню, запруженной машинами, передвигавшимися со скоростью хорошего пешехода, они миновали Центральный парк и наконец вылезли из остановившегося «Форда», оставив улыбающегося черного водилу с двадцатью долларами чаевых. Олег знал, что прокат машины и работа водителя оплачены на четыре дня, а навыков «нового русского», дающего на чай не меньше стодолларовой бумажки, он еще не приобрел. Они занялись новым для каждого из них делом, правда, оказавшимся простым и быстрым, – расселению в американском отеле хорошего, не «экстра», не «пять звезд», но вполне приличного класса.

Все дела в банке они сделали в тот же день. Настя не ожидала, что это займет всего час. Привыкнув к отечественной бюрократии, она думала, что и тех четырех дней, за которые они собирались решить все финансовые проблемы, им не хватит даже для начала этой деятельности по снятию денег с засекреченного Клементьевым счета.

Единственной неприятной процедурой для Насти было снятие отпечатков ее пальцев, проделанное в какой-то комнатке банка, куда ее увели под охраной, оставив русских спутников в общем операционном зале.

Ровно через час она получила свеженькую, красивую, словно игрушечную, кредитную карточку, и в комнатку, где брались ее отпечатки, пригласили Олега. «Господин Грабко», – обратился к нему служитель в ослепительном черном костюме, словно не сшитом из хорошей ткани, а вырезанном из мрамора. О складках даже речи быть не могло, здесь, скорее, возникало опасение, как бы обладатель сверхкостюма не поцарапал окружающих брючными стрелками и лацканами пиджака.

Олег вышел еще быстрее, чем Настя, тоже пряча в карман карточку, улыбнулся сухо и сказал Кислому:

– Все. Можно, собственно, возвращаться.

– Пошли пожрем чего-нибудь, – буркнул Баскет. Торжественность обстановки и значимость происходящего не произвели на него ровным счетом никакого впечатления. Как и на Настю, к ее удивлению. Она за последние годы столько имела дел с деньгами, столько их видела и в стольких банках бывала, правда, только питерских, (но – какая разница!), что сегодняшний день навевал на нее скорее скуку, чем какое-то подобие восторга, которым вдруг засветился Грабко.

«Еще бы, – усмехнувшись про себя, подумала Настя. – Бывший опер вдруг стал почти банкиром. Да не где-нибудь, а в центре Манхэттена…»

Манхэттен же ее не удивил. Она даже расстроилась – настолько он оказался похож на то, что она видела тысячу раз в кино, по телевизору, рисовала в своем воображении по рассказам знакомых, бывавших здесь. Параллельно-перпендикулярные авеню и улицы, пронумерованные, как линии на Васильевском острове, баскетбольные площадки прямо в центре города, огороженные проволочной сеткой, за которой высоченные здоровенные черные лупили друг друга тяжелыми мячами, веселые нищие, тоже большей частью чернокожие, все почему-то с синим отливом, тысячи машин, магазины, товар из которых, кажется, вываливался прямо на улицы, номер в отеле…

На самом деле, она понимала, что не вовремя оказалась в этом фантастическом городе, случись ее приезд сюда в другое время и при других обстоятельствах, она бы неделями, наверное, болталась по ночным улицам Вилледжа, по тому же Чайна-тауну, по Центральному парку. А сейчас, в сумасшедшую нью-йоркскую летнюю жару, у нее не было никаких желаний, кроме одного – скорее вернуться домой. Неспокойно она себя чувствовала, то ли интуиция развилась под влиянием Андрея, то ли какая-то связь у них возникла, но Настя почему-то была уверена, что происходит что-то не то, что они – вместе с Андреем – попали в чью-то комбинацию, где их разыгрывают втемную, и что завершение этой комбинации не рассчитано уже на их участие, что они должны где-то в середине игры выйти из нее. Не по своей воле, естественно. Как и вошли они в эту игру по желанию играющих, так и выйти должны, подобно пешкам, снимаемым с доски равнодушными пальцами. Ну, пусть не пешками, пусть даже ладьями. От этого не легче.